Побочное действие
Шрифт:
Потом он снова вспомнил станцию, вернув Мэл в то самое мерзкое чувство: она перешла черту. Уподобилась всем, кто причиняет боль только ради того, чтобы хоть как-то заглушить собственную. После этого, кажется, голова совсем закружилась.
Кружилась она и сейчас, вместе с тающей в темноте крышей и балками без потолка. Где-то там всё так же шуршала ползучая и летучая мелочь, пытаясь пробиться к свету, что сочился сквозь мелкие щели. Но свет тоже таял, а насекомые твари всё копошились, раздражая непрерывным зудением. Где-то под сердцем с тупым нытьём рассеивался весь прошедший день. Аванпост – «какие-то Мастерские какого-то Нэта». Засада. Бой. Ваас.
Пленный. Раненый. Бенджамин. Снова Ваас. Чёртов главарь, от действий которого ныло тело и саднило лицо: от ударов, верёвок, тока, пули. Да плевать, даже почти не злит, в отличие от слов. Слова не просто злят – они переворачивают всё внутри, поднимают к горлу ядовитую горечь так, что впору захлебнуться.
А ведь она снова чуть не сорвалась. Прошипела: уж не ждёт ли он, что она станет просить прощения… за станцию? Чуть было не добавила: кто он такой, чтобы упрекать её? Спохватилась. Уже почти по привычке ждала в ответ вспышки, но её не случилось.
– Прощение… – он поморщился. Уставился впереди себя – двое пиратов как раз, измазываясь жидкой ещё кровью, вытаскивали из-под навеса тело своего собрата. Чтобы сжечь тут же, прямо за забором, распространяя вонь горелой плоти и чёрную сажу. Слова Вааса тоже походили на хлопья сажи, что медленно кружатся в воздухе:
– Блядь, прощение… Если бы всё в этой жизни было так просто. Творишь лютый пиздец, а потом, как в детстве, да, блядь, как в детстве, просишь прощения – и всё, бам, счёт обнуляется. Ты снова чистый.
Мэл прикрыла глаза. Мрак ещё сильнее сгустился, он шевелился и стекал по опущенным векам, будто барак тонул в чернилах. В детстве… В то время она сама не думала, что попадёт в белые стены, где нужно будет решать, кому жить, а кому умереть. Где приходилось бояться: однажды вместо преступника и отребья на страшный стенд попадёт невиновный.
– Ты снова чистый, – медленно повторил в голове голос Вааса, и с каждым словом темень кружилась всё отчётливей.
– Начинай с чистого листа. – Мэл заворочалась, чувствуя, как жёсткие, неровные доски импровизированной лежанки сквозь рваное тряпьё впиваются в и без того ноющую спину. Голос в голове тем временем всё понижался, доходя до уровня мрачного шёпота: – Снова творить пиздец. И снова извиняться.
Мэл прерывисто вздохнула, вслушиваясь в глухую какофонию: дальний шелест волн, перекличка живности в джунглях, в которой выделялись пронзительные вопли какой-то ночной птицы. Вялая и заторможенная ругань кого-то из пиратской своры. Потрескивание огня, ворчание собак. Возня личного охранника прямо за стеной барака.
– Снова извиняться… Это и есть безумие. Замкнутый круг, – совсем тихо проговорил Ваас.
Она застонала – усталость нешуточным грузом наваливалась сверху, сливалась с чернотой, грозила раздавить, но настоящий сон всё не шёл. «Послать на смерть. Подсадить на шмаль», – ворочалось в мозгу, увязшем в тяжёлой, душной дремоте.
«Подсадить на шмаль…» – Мэл почудилось: она наконец ухватила ту мысль, что в сегодняшних событиях не вязалась со всем остальным. В мозгу пленного дикаря явственно читалось: предатель продал племя за наркотики.
«У Вааса, похоже, другое мнение», – хмыкнула Мэл. Что именно это открытие давало лично ей, она пока не знала. Но, кажется, поняла, почему всё это время так жадно ловила каждое слово пирата.
Глава 18
Момент перехода границы между сном и явью уловить невозможно. Только сейчас сквозь хлипкие стены в барак вливались разбавленные лучи прожектора. Только сейчас в свете кружились пылинки и мошкара, а выше копошилась темнота, похожая на живое чернильное желе. Внизу, под полом, на поверку даже не дощатым — соломенным или тростниковым – тоже постоянно кто-то копошился. Пауки, ящерицы, змеи – чёрт знает кто ещё. На границе же грёз казалось: нет ничего, кроме ночи, в которой вязло всё человеческое, будь то гулкие шаги пиратских караульных на помосте или пыхтение генератора, дающего свет этому клочку безумия у морского берега.
Ползучие твари всё шуршали, древний генератор всё кашлял, караульные всё стучали тяжёлыми ботинками по помосту. Так же слабовато пахло гнилью – смесью самого разного тления, и ещё чем-то едким, похожим на мочу. Потом всё исчезло.
Мэл вдруг обнаружила, что куда-то идёт, тенью скользя сквозь зелёные заросли.
Солнечные лучи пробиваются сквозь густые ветви деревьев и кустов, падают косыми полосами, в которых бесконечно медленно оседают капли влаги. Мельчайшая взвесь, как туман, только тёплый. Пахнет свежим растительным соком, немного гнилью, но всё перебивает пьянящий аромат цветов. Орхидеи. Целые гроздья белых орхидей, как связки жемчуга, свешиваются с древесных арок прямо над головой. Там же переплелись лианы, много, целые сети лиан.
Где-то очень близко шумит вода, громко, падая с высоты и разлетаясь брызгами на гладких, полированных камнях – Мэл знает, как будто бродила в этих местах с самого детства. В мозгу шипом сидит: невозможно, джунгли в последний раз были на симуляторе в Академии. Потом Мэл принимается срывать белые цветы, смуглыми мужскими руками с длинными пальцами и дико знакомыми очертаниями. Пальцам чего-то не хватает на фалангах, чужеродного, грязного, и чувствуется — так лучше, но всплывает при этом едкая горечь, затапливает без остатка, будто кислота заполняет ванну.
Орхидеи нужны только со стеблями, целыми и длинными — Мэл знает и это тоже, а мужские руки справляются ловко и аккуратно, не смяв зря ни листочка.
Картинка моргнула и поплыла, размазывая пятнами зелень и свет, разбрызгивая отголоски смеха.
Девчонка хохочет, кружась в танце, меднокожая, тоненькая и гибкая, как лоза. Мэл узнаёт танцовщицу по пронзительным зелёным глазам — Цитра отбивает босыми ногами одной ей известный ритм, будто исполняя некий ритуал, встряхивает простыми длинными косами, в которых белеют крупные орхидеи.
Меньше узоров на теле. Простые бриджи и майка, никаких украшений, кроме цветов. Она всегда хотела цветов из самых труднодоступных дебрей – явилось откуда-то знание, конечно, чужое, к тому же горькое до спазмов в глотке. Ещё она редко смотрела под ноги, словно будущее предназначение мешало интересоваться пылью внизу – это тоже было знание. Бывало, ранила свои изящные стопы — тогда приходилось нести её на руках. Или не замечала ползучих гадов, что скользили по земле, едва тревожа острые кончики трав в опасной близости от смуглых ног.