Поцелуй Арлекина
Шрифт:
– Це тоби пороблено (это тебе сделано), – сказала она наконец, на сей раз по-украински. – А хто твоя жинка? [15]
– Я еще не женат, только помолвлен, но… – забормотал Артур, беспомощно вертя головой и ища глазами Надю.
Та вышла вперед.
– То це ти є, – кивнула Гарпина и зачастила быстро: – Ну так от, слухай, доню, слухай, що скажу. Є в тебе хтось, сама добре знаєш, хто. Хочь і на гору йди хрестись, що нема, та я ж бачу! Одже, ні ти, ні він ні в чому не винні, це так. Та моє останнє слово буде таке: поки ти з тим, цей, – она кивнула на Артура, – вилікуван не буде.
Тут она снова стала креститься и бормотать молитву. Уже похолодев,
– Тут не крещен кто-то, – сказала она опять по-русски.
К моему изумлению, все вокруг принялись расстегивать вороты и вынимать кресты. Я один остался как был. Гарпина тотчас меня нашла, а с ней и другие.
– Трудно молиться, – объяснила она. – Но пусть он стоит, где стоит, пусть стоит тоже. – Меня уж хотели чуть не взашей вытолкать из избы. – Он нужен тут. Пусть стоит.
– Нас трое, – громко объявила Надя.
Но Гарпина уже снова молилась, и снова кипела чья-то вода, снова следовали краткие наставления, было душно, тяжко. Наконец я услыхал «Аминь» и, никого не дожидаясь, выскочил на воздух. Прочие заспешили за мной.
Распахнулись двери летней кухни. Оказалось, там все было готово к обеду. Огромная кастрюля с борщом и такая же с овощным рагу были вынесены на двор и разложены по бесчисленным плошкам. Столы и лавки вновь были заняты. Кое-кого – и, как нарочно, меня – пригласили в избу, хоть, правда, так распорядилась не сама Гарпина, а кто-то из ее свиты. Но я не стал есть. Глянул лишь мельком Наде в лицо и тотчас понял, что пора идти прочь.
Но не возмутимый ничем Артур, наоборот, как выяснилось, желал кушать. Кто-то придвинул его кресло к столу, он же весело болтал и уверял всех и каждого, что сейчас подкрепится и пойдет сам, без всяких кресел и костылей. Это чудо произошло – но не на моих глазах и дня три спустя. Откуда-то стороной я узнал, что он ездил в Горынь еще раз – благодарить за исцеление. Теперь же, покончив с борщом, взялся за рагу.
Я вышел во двор. В дальнем углу, поросшем бурьяном, я тотчас увидел Надю – и бабку Гарпину с ней. Я слышал, что она ее спросила:
– …Даже если он покрестится?
– Даже тогда. – Старушка вздохнула и добавила: – У него… у него своя судьба.
– Что ж, если я его люблю. – Голос Нади стал вдруг тверд и чуть только не звенел.
– Двоих тебе любить нельзя, – был ответ.
– А кому можно?
– Бывает так, что можно, – устало кивнула Гарпина. – Но не тебе.
Надя молчала, и старушка, снова вздохнув, пошла от нее в дом.
Я стоял в дверях, у последней ступени крыльца.
– А ты покрестись все-таки, – прибавила она уже мне.
– Что ж делать, если я ее люблю? – спросил я – невольно, как Надя.
Доброе лицо Гарпины вдруг стало строгим.
– Кто меня ставил судить между вами? – сказала она жестко. – Делайте как хотите.
Это были ее последние слова.
Три дня спустя Артур оставил кресло и костыли и ходил теперь с прочной короткой палкой, не увязавшей
Уже был поздний август, когда однажды, выйдя на улицу, я увидал Надю одну на «нашей» скамье. Она, казалось, ждала меня. Не очень твердо зная, что делать, я сел рядом с ней.
– Завтра… – начала она, но сбилась.
– Что – «завтра»? – спросил я.
– Завтра я уезжаю.
– Вы уезжаете, – уточнил я.
– Нет, я одна. Артур… он… пробудет еще с неделю.
– Ах вот как. И что ж?
– Может быть… – Голос ее задрожал, едва не впервые за наше знакомство (забытое детство не в счет). – Может быть, ты придешь меня проводить?
Я было хотел ответить, что не хочу обижать Артура, но тотчас понял, что не хочу обижать ее.
– Это вряд ли возможно, милая пани, – сказал я. – Как вряд ли и то, что нам это будет приятно.
– Мне будет приятно, – сказала она с нажимом, прямо глядя мне в глаза.
– Позвольте откланяться, – польский, снова пущенный в ход, сгладил необходимое здесь «вы».
Мы оба встали. Но она еще взяла меня за руку – так, как после гаданья у Ольги Павловны. И лишь затем быстро пошла прочь. Больше я ее не видел.
Конец августа мне помнится смутно. Кажется, были дожди, холод, потом потеплело вновь. Вернулась даже жара. Но моя вакация давно кончилась – было пора собирать вещи. В один из дней, посвященных этим – медленным, надо признать, – сборам, я поднялся вверх, на чердак с неприступным Мицкевичем под мышкой. Сундук в углу привлек мой взор. Посмеиваясь над собой, я сдвинул его носком башмака и, сев на корточки, глянул в запыленное окно. Пруд был отлично виден. И там, привольно раскинувшись нагишом вдоль кладок, загорал излеченный Артур, подставляя солнцу свои кривые бока и спину. С чувством тоски и отвращения задвинул я на место старый сундук, а уже час спустя шел с вещами в руках, меж жарких песков, к электричке. Впереди чернел лес, обещая прохладу, и в мыслях моих не было ничего, достойного воспоминанья.
Поэты нехотя поют,
Когда вблизи не видно граций,
И я покинул свой приют
Среди черемух и акаций.
Конец опытам в стихах и прозе
Часть третья Московский блокнот
Предисловие
Приятелям моим привык я угождать.
И. И. Хемницеρ
Валерьян Сомов, мой старый приятель, не имел привычки вести дневник. Много раз удивлялся я этой его якобы «идиосинкразии», как он сам об том говорил, но он был тверд, поясняя лишь, «что скучно видать свою рожу и на бумаге, не только что в зеркале». Однако успех его «Повестей», а после и «Опытов», кажется, настроил его отчасти на новый лад. Вдруг – и это без всяких с моей стороны «шагов» – вручил он мне пук страниц, исписанных, по обычаю его, кругом. Не было в этот раз ни прений об их публикации, ни крепких откликов в адрес критики, ни сомнений в моем участии: я понял так, что он наконец всерьез поверил мечте стать литератором. Ветхий подпольщик умер в нем. Это обстоятельство очень меня обрадовало: теперь я мог публиковать его журнал без всякой оглядки на личности. А прочитав листы, убедился, что и идиосинкразии никакой совсем не было. Мне только и осталось, что добавить названия там, где Сомов обошелся одними датами. Вот что явилось в итоге.