Поцелуй Арлекина
Шрифт:
Как я говорил, город был ему отлично знаком. Наведя кой-где нужные справки, глухим вечером он отправился в район Садового кольца, в один из бульваров, название которого он сказал, да я, город вовсе не зная, не вспомнил. Ему стоило труда не соскальзывать по пути в привычный ледяной мир, но он твердо решил на сей раз держать себя в руках и следить за собой. Ему был нужен кружок неких спиритов, в те времена запретных, а потому таившихся. Как он объяснил мне, его беда представлялась тогда ему следующим образом. Что-то скрытое, но, возможно, главное было задето в нем его несчастной любовью, что-то из тех уз, что плетут, может быть, гены, а может быть, и судьба, и это полонило его. Когда же внешнего оказалось мало, родился внутренний мираж, фата-моргана, еще цепче и безнадежней связавший его. И теперь он хотел найти избавление хотя бы с помощью магии, тем более он понимал сам, ничто другое не в силах было излечить его. В психиатрию, при таком стечении бед, он не верил и боялся
Найдя вскоре дом и подъезд, он поднялся по старой лестнице с ветхими перилами чуть ли не под самый чердак, обнаружил вместо кнопки звонка жестяной колокольчик и долго вертел тоже жестяной ключ, вынуждавший этот колокольчик еле слышно звенеть. Потом за дверью раздались шаги, визитера впустили едва не с паролем, и он очутился в совсем тесной и тоже ветхой, с клоками обоев по стенам, прихожей, где оставил шляпу и плащ. Роль вешалки тут исполнял комод, занимавший почти все место.
Комната, куда он прошел, была, однако ж, полна народу. Был между прочими тут и тот дальний знакомец, который зазвал его сюда: жгучий бородач, почти азиат разбойного вида, на деле же мирный букинист, весь грех которого состоял лишь в страсти к чертовщине. Они молча раскланялись. Сеанс начался почти тотчас же, что выглядело странно: так, будто его только и ждали. Бородач, впрочем, предварил его, что, если он опоздает хоть минуту, начнут без него, но он явился вовремя. Теперь верхний свет погас и сменился огнем нескольких плошек, расставленных без порядка по комнате. Они светили еще глуше, чем свечи, и от них к тому же подымался вверх приметный чад. Это смутило его: он заподозрил возможность угара и решил следить за порядком своих чувств, твердо намереваясь при первых симптомах одурманивания встать и выйти вон. Но все шло как будто своим чередом, и он не ощущал никакой особой духоты, ни тяжести в висках, между тем как спириты сгрудились в тесный круг около кресла, на котором поместился медиум. Он тоже придвинулся, сколько было возможно, к креслу.
Это было древнее, не просто ветхое, но старинное деревянное жесткое кресло с прямой спинкой и прихотливой резьбой. По бокам, подлокотникам и взвершию изголовья шел сложный арабеск, увлекавший взгляд прихотливостью вязи. Проследить его было трудно, и как раз когда взгляд добрался до верхней перекладины, мой знакомый вдруг увидел перед глазами тьму. Он сейчас же тряхнул головой и посмотрел кругом, ожидая, что все расплывется и что это и есть действие дурмана. Ничуть не бывало: вся комната была видна как прежде, и все спириты сидели на своих местах, глядя перед собой вполне ясным взглядом и совсем не теряя рассудка; заметив же его движение, один из них склонился к нему и шепнул на ухо: «Смотрите. Это нарочно для вас». Делать нечего, он стал прилежно смотреть. И вот видит: тьма, словно облако, сгустилась около кресла, вначале внизу, но потом струйками побежала вверх и наконец совершенно окутала и кресло, и медиума, поднявшись почти к потолку. Это была грозовая тьма, и в ней даже что-то посверкивало, словно молния. Он все смотрел, теперь не отрываясь, когда вдруг вскрикнул невольно: тьма отступила, и прямо к нему, из воздуха, шагнула та самая девушка, протягивая ему руку. Не помня себя, он схватил эту руку – и тотчас все завертелось у него в глазах: туча сделалась грязно-бурой, по ней пробежала зыбь, потом радужные разводы, как от бензина в мутной воде, потом все распалось, и он увидел, что все спириты глядят на него, а сам он стоит на коленях, держа в руках палец медиума. Он хотел что-то сказать. Но язык не слушался, все тело сделалось ватным, и он повалился бы на пол, когда бы вовремя его не подхватили и не уложили на кровать. Он худо помнил, как потом оделся в прихожей и выбрался наконец на воздух.
Была давно глубокая ночь. Он шел домой вначале без мыслей, а потом со все возраставшим сознанием, что достиг своего: ни боли от прежней любви, ни таинственной тяги в сон или забытье в нем больше не было. Земля под ногами пошатывалась, это правда. Но он чувствовал, что здоров и только сильно устал, что теперь полный отдых и крепкий сон без видений – вот все, что ему нужно. С этих пор жизнь вернулась к нему. День вновь превратился в день, ночь – в ночь, сны не грозили новой пропастью, и он мог не бояться гулять по вечерам: что бы ни случилось, он больше не видел перед собой ледяной туннель. Это и был конец его рассказа.
Самолет подлетал. Мы уже пристегнули ремни и снижались. Из-под полуспущенной шторки иллюминатора, вместо ночной мглы, пробивался бледный утренний блик. И я радостно простился в душе и с моим случайным знакомцем, и со странной его историей, и с Египетской тьмой, сопровождавшей меня чуть не весь путь от столицы. Моя поездка была долгой, может быть, слишком долгой. Но теперь она кончилась, кончалась. Самолет уже заходил в облака. И я с веселым нетерпением ждал его посадки.
Тьма Египетская
Земля встретила нас снегом, пургой: я почти продрог, пока добрался от трапа до вокзала, где должен был получить багаж. Да и тут не согрелся. И немудрено: багажный отсек, как кажется, вовсе не топили. Взятые мной в путь прошлой еще весной теплые вещи не были, однако, рассчитаны на мороз и декабрь, так что я насилу выждал свою кладь, а, подхватив ее, мечтал лишь о том, чтобы скорее забраться в такси, чего бы мне это ни стоило. На площади перед аэропортом жалось к обочине всего несколько темных машин, с виду пустых. Однако ж бойкий малый – лет тридцати с лишком и с наглою рожей – почти тотчас завертелся подле меня, спрашивая, куда мне ехать. Местного времени было далеко за полночь. Слово «Академ», повторенное им за мной вслед с заменою «е» на «э» и обозначавшее мой родной городок, прозвучало в его устах почти растерянно. И впрямь ехать было далеко, на другой край города, на правый берег Оби. Он, впрочем, тут же нашелся, заломив цену самую бессовестную. Но я видел, что сбить ее было теперь нельзя никак: пара-тройка других шоферов, сунувшихся было к нам, услыхав разговор, тотчас ушли. Пожав плечами, я согласился.
Тотчас явилась и машина: к моей радости, старая «Волга», хорошо прогретая. Мой возница спрятал в багажник мой чемодан, я сел вперед, поместив «дипломат» на колени, он прыгнул за руль и живо подогнал свой транспорт к главному выходу порта. Тут обнаружилось, что он был лишь посредник сделки. Отпахнув дверь, он выкликнул кого-то с дебаркадера, сутулая тень двинулась к нам, и вот, к некоторому моему удовольствию, за рулем оказался вместо алчного комми довольно старый и скучный на вид таксист, цены, правда, не сбивший, но видом своим обещавший, по крайней мере, не досаждать мне в дороге беседой: черта шоферов, которую я не терплю. Мы двинулись.
Огни вскоре остались позади, а в полной тьме, окружившей нас, видны были лишь на пять сажень вперед дорога да снег, вертевшийся в свете фар. Шоссе, пролегавшее полем, было пустынно. Лишь редко, где-нибудь вдали, начинал светить огонек какого-то безвестного селеньица да так и угасал, не приблизившись. Мы мчались, однако, с завидною быстротой, в полной тишине, нарушаемой только шумом мотора да чуть слышным бормотанием в радиоприемнике. Как я и ждал, мой автомедонт не делал усилий говорить со мной. Шоссе увенчалось довольно крутой развязкой, мы краем проехались по задворкам первых городских жилищ, перепрыгнули трамвайный путь и снова оказались во тьме. Теперь, однако, по сторонам дороги потянулись кусты, чуть дальше из тьмы показались тени деревьев, а самая дорога сделалась словно бы вязкой от нападавшего с вечера снега. Невольно пришлось плестись: задние колеса заносило. Я знал, что слева, за перелесками, тянется Обь, но ничто не напоминало о ней, кроме разве лишь странной влажной серой мглы в той стороне у горизонта: по другую сторону, несмотря на снег, все было черно. Раз или два встречные огни озарили кабину, и я увидел, что мой шофер был явно раздражен: он хмурился, дергал ногой, поддавая газ, но все было напрасно: быстрее ехать было нельзя.
– Пурга, – мрачно наконец проворчал он.
Я не ответил, и еще минут с пять мы плелись кое-как. Снова замаячили вдали огоньки; это уж был виден ряд теплиц местного хозяйства, мы вскоре миновали поворот к нему. Теперь, как я помнил, почти до самой плотины и переправы по ней на тот берег жилья не должно было встретиться. Как оказалось, я плохо помнил. Мой возница все что-то ворчал себе под нос, не то о дороге, не то о погоде, когда вдруг снова возвысил голос.
– Тут у меня кум в деревне живет, – неожиданно объявил он.
– Так что же?
– Я к тому, что если вы не так спешите… – Он замялся. – Мы могли бы свернуть к нему. Мне нужно кое-чего там взять… Это быстро. А он вас того… беленькой попотчует.
От неожиданности я смолчал. На какой-то миг водка ввиду простуды, уже сильно давшей себя знать, мне показалась заманчивой. Но тотчас мысль о том, что я, не торгуясь, был согласен заплатить шоферу крупный куш и что, следовательно, на его глаз, был толстосум, как раз пригодный, пожалуй, и для грабежа, – эта мысль невольно стала ко мне закрадываться. Он, однако ж, принял мое молчание за согласие, стал что-то высматривать в темноте, припадая даже виском к стеклу, и внезапно притормозил близ свертка на грунтовую дорогу, едва заметного под снегом: от ней теперь видно было лишь две колеи. В них мы и съехали, сильно задевая брюхом по льду. Мотор выл, «дворники» двигали на стекле уже целые сугробы, я же изготовился на всякий случай быть начеку и посматривал стороной на своего спутника чаще, чем прежде. Он был приметно рад и более не ворчал. Но я, хоть выколи глаз, не мог различить, где мы едем. Вдруг темная хибара замаячила справа от дороги. За ней другая, третья, а там и впрямь мы оказались среди черной глухой деревни, почти насмерть погребенной под снегом. Нигде не светил ни один фонарь. Наши фары то вскидывались на холмках, то вновь утопали в рытвинах. Наконец хмурый забор воздвигся как раз пред нами.