Поцелуй Арлекина
Шрифт:
– Ан, здесь, – заявил возница, словно я спорил.
Он выключил мотор, однако оставил фары и два или три раза отрывисто дунул в клаксон. На дворе за забором что-то как будто двинулось, потом сверкнул и погас тонкий луч, выпав из двери, и вот уже кто-то явственно шел к нам, помахивая на ходу то ли рукой, то ли шапкой.
– Эй, кум, принимай гостей! – весело крикнул возница, приспуская стекло.
– Ты с кем? – спросил тот, нагибаясь и заглядывая к нам всею косматой шапкой, из-под которой блестели сощуренные глаза.
– Пассажира везу. Обещал ему беленькой, коли нальешь, видишь.
– Налью, отчего же, – степенно объявил тот. – Идите в дом. А по твоим делам, – прибавил он, мигнув шоферу, – так это в сарае. Ну да потом сам возьмешь, что ли. – Это, на местный манер, он прибавил без вопроса, а словно бы тоже из степенности.
– Пойдете? – спросил меня мой возница вдруг нерешительно.
– Так теперь уж пойду, – сказал я, заметив его смущение. – Раз приехали…
– Ну, тогда милости просим.
Мы выбрались в снег.
– Кирюш, это ты? – вдруг кто-то шепнул совсем рядом. И хотя шепот был едва различим, однако ж я понял, что голос был женский. Это тотчас и подтвердилось. – Нет, это не он, – произнесла невидимка уже громче. – Ты кто это, а?
Не зная, что сказать, я молчал. К моему изумлению, в углу вдруг вспыхнул огонек, но такой маленький, что ровно ничего нельзя было разобрать, кроме разве ладошки, его прикрывшей. Потом он поплыл в сторону и вверх, на миг замер и вдруг вытянулся языком. Но то была не свеча: зажглась лампада, и я увидал темный лик, а под ним смеющееся девичье лицо.
– Ты к отцу приехал? – спросила она, отходя от иконы и снова погружаясь в тень. Впрочем, теперь, на фоне огня, небольшая и ладная фигурка ее стала хорошо видна. Я все молчал. – Это, впрочем, неважно, – продолжала она, видно, вовсе меня не смущаясь. – Что же ты стоишь? Иди-ка сюда, – прибавила она, махнув рукой.
Не знаю, лампада ли разгорелась ярче, или глаза мои пообвыклись во тьме, но теперь я видел смутно комод с зеркалом, стул подле него, а у другой стены, ближе к двери, узкое темное ложе. На него-то и указывала девушка. Я, однако, не двигался с места.
– Ах, да так вон ты как! – вскрикнула между тем она с коротким странным смешком. – Ты хочешь, чтобы я первая? Ну, на же, смотри!
Она вдруг снова шагнула к свету и, легко подхватив край юбки, задрала его почти до шеи. Белья на ней не было. Не стану скрывать, смуглянки – мой вкус, но тут я невольно отдал дань белизне ее кожи и красоте русых волос. Было, однако ж, что-то болезненное и неестественное в ней, в этой ее позе, как, впрочем, и в словах. И вдруг я понял и разглядел что. Англичане зовут это мягко «ошибкой Бога», отчасти принося в жертву грамматику: shemale. Мы, с строгостью своих нравов, используем греческий эквивалент, куда более грубый, к тому же вперед означающий мужской пол, тогда как тут именно ничего нельзя решить наперед. Кто-то из итальянцев, и чуть ли не сам Да Винчи, утверждал уродливость гениталий. Позволю себе не согласиться с ним. Впрочем, человечество обречено вечно не знать, кто прав. Все мнения здесь – лишь то, к чему мнящий приноровился. И возможно, как для немногих избранных, ни змеи, ни разница нравов и рас не есть повод для отвращения, так же и здесь, в этом месте может быть приемлемо все. Я, впрочем, не хочу сказать, что достиг этого градуса хладнокровия. Но в тот миг точно ощутил, помню, лишь странную грусть да внезапный ужас при мысли о том, чем это могло быть для этих бедных, мне незнакомых людей. И самый жест ее (я не мог думать о ней со сбоем в роде, да и не хотел думать так), несмотря на весь смех, отчасти, может быть, показной, был, пожалуй, лишь откровенностью горя, которое уже нельзя таить. И точно, она уронила руки, будто сломалась какая-нибудь пружинка в ней, и, приняв вновь прежний вид, подошла к кровати и села на край, теперь вовсе не глядя в мою сторону. К моему удивлению, глядела она на икону. Я уже разобрал, что то была Дева Мария, местного письма, и, должно быть, не очень древнего. Я понимаю кое-что в иконописи, хотя нарочно этим не занимался.
– Богородице Дево, радуйся, – произнесла меж тем моя странная знакомица, тихо, но нараспев вроде того, как это делают набожные бабы. – Вот ты Спаса родила душ наших, мученика тел, – продолжала она не совсем канонически и тут зачастила, как поговорку: – Честнейшая Херувим и Славнейшая без сравнения Серафим, без нетления Бога Слова рождшая, так, чтоб прочие уж не родили! Радуйся теперь! Вот опять скоп к тебе пришел. Видишь, стоит столбом. Что ему делается! А что, разве плохо нам было? Ведь было нам хорошо, хорошо! – уж громче повторяла она. – Ах нет, было-то не с ним, с другим… Только тоже был скоп – или стал после…
Язык плохо слушался ее. Глаза ее закатились, она начала раскачиваться в такт словам своим и продолжала это судорожное почти движение, даже замолчав. Мурашки невольно пошли у меня по спине. Но тут в первой комнате явственно раздались шаги, под потолком полыхнул свет, и я увидел, оборотясь, косматого хозяина в дверях, водившего взглядом с меня на нее.
– Что вы здесь… – начал он, но сбился – и ему было видно, что ничего здесь не было.
С удивлением оглядел я комнатку, обклеенную зеленой бумагой, из-под которой выказывалась кое-где штукатурка, а порой темнело и бревно: изба снаружи не была белена вовсе. Девушка в очень старой, ветхой одежонке сидела на узкой тахте, но теперь не качалась, а прямо окидывала взглядом вошедшего, причем все черты лица ее вдруг исказились гневом.
– Ты один мне мужчина? Так? Так нет! Мне ты, старый, не нужен! Мне вот что нужно! – крикнула она, схватив с изголовья подушку, и вдруг сунула ее под подол.
Платье спереди у ней оттопырилось комом. Я повернулся выйти. Хозяин пустил меня, не глядя, и так же глядел все в пол, пока я пробирался к выходной двери. Оказалось, что мой возница был уже за рулем. Он отпахнул мне дверцу, и я сел снова вперед, со своим «дипломатом». Снег уже не валил, а таял; мы вертелись почти в слякоти, пока взяли курс и выбрались на большую дорогу.
– Он что ж, правда ваш кум? – не удержавшись, спросил я шофера.
Тот ухмыльнулся.
– Может быть, и кум. Как мне его звать еще? Носатый? Детей мы с ним не крестили.
– Почему «Носатый»? – не понял я.
Он глянул на меня краем глаз, но я смотрел строго.
– А это по дочке его так повелось… гм, – пояснил он. – С дочкой у него плохи дела, это да. Сами небось заметили?
– Что? Она больна?
– Может быть, и больна. Да не той болезнью, что таблетки лечат. Говорили, что был грех… Да кто его знает? Тут ночь, темь. Он вдов остался, по покойнице тосковал очень, все могло быть. Только к дочери его потом стали лакомиться ходить всей деревней: дескать, еще спасибо скажи при своем уродстве. А она и рада. Он сквернавцев погнал, так она же сама за ними. Веришь, чуть не на цепь ее садил. А потом запер в хлеву, где были утки да куры. Но тут ему сон приснился, особенный такой сон, – возница хмыкнул громче, – что будто утка одна другой говорит: «А вот когда-де наш хозяин крякнет?» Он испугался да и вернул ее в дом, хе-хе. Так и живут с тех пор. Хотел еще сдать ее в клинику, да что-то боится.
– А он кто? – спросил я еще.
– Он? Он врач не врач, а так, фельдшер. Вот теперь литературу почитывает. Да много ли вычитает! Раньше нужно было думать, а не читать. Только что поделаешь, если она отродясь такая!
Он смолк. Я глянул на него – он все ухмылялся. Было видно, что анекдот с утками его самого смешил, как и вообще вся сальная и скандальная сторона истории. Я поразился и его жестокости, и бесцеремонности пред чужим горем. Русский народ, впрочем, все таков. И «темь», о которой вскользь сказал мой возница, им прекрасно известна и осязаема, и давно излюблена ими: разумеется, на свой лад. Да и что стал теперь наш народ, все отвергший, сам, быть может, отвергнутый, и где все лакеи, даже и господа!.. Но нет мне дела ни до их подлости, ни до их бед. Мы, впрочем, были уж у плотины.