Поцелуй бабочки
Шрифт:
Настя. Ой, боже мой! Это как?
Антонина Александровна с подозрением смотрит на ее заплаканное лицо.
Антонина Александровна. А ты-то чего так убиваешься, Настя?
Настя не отвечает. Всхлипывает, уткнувшись лицом в платок.
Антонина Александровна окидывает ее холодным взглядом, затем идет к зеркалу, приводит в порядок лицо и степенно, как и полагается безутешной вдове, выходит в траурный зал.
Тут Моцарт рвет души скорбящих друзей и родственников. Антонина Александровна занимает свое место у изголовья покойного, взглядом окидывает зал. Перед ее взором открывается картина совсем не та, которая была всего несколько минут назад: галерея заплаканных женских лиц — худые, полные, молодые и не очень, красивые и просто симпатичные… Только сейчас до Антонины Александровны доходит истинный смысл происходящего — она видит искреннее, неподдельное горе многочисленных любовниц своего мужа. Только это, и больше ничего… Взгляды их скрещиваются, но делить уже нечего — поздно. Вот он лежит, выражение простодушия не покидает его лицо даже после смерти. Антонина Александровна вглядывается в знакомые черты — губы покойного растягиваются в ехидной улыбке… или это ей кажется?..
КОНЕЦ
ЗАПИСКИ МЕЧТАТЕЛЬНОЙ ВОРОНЫ
Мечтательная ворона напросилась в стаю лебедей.
— Хочу быть как вы, красивой и сильной птицей! — заявила она лебедям.
— Зачем?
— Чтобы уважали, — сказала ворона и полетела с ними через море в теплые края. Но по дороге отстала.
— Погибла, — решили лебеди, закончив перелет. — Потому что не всем дано…
Но прошло несколько дней, и ворона прилетела. Из последних сил дотянула до берега, касаясь крыльями верхушек волн, и упала бездыханная.
— Уважаем, — сказали лебеди, окружая едва живую ворону. — Ты, ворона, действительно сильная и красивая птица.
— Красивая… — простонала мечтательная ворона. — И больная на всю голову!.. — Вздохнула и умерла.
_____
Этот анекдот мне рассказали, когда все уже кончилось, мечты осуществились, и я с грустью обнаружил, что вчерашнее счастье, увы, не смягчает сегодняшних переживаний.
Счастье — это предвкушение завтрашнего дня
А когда он пришел, этот вожделенный «завтрашний день», оказалось, что он холоден и дождлив. С утра дует противный северо-западный ветер, одновременно болят зуб, спина и нога. В голове тысяча неразрешимых проблем, в душе страх и сомнение, но счастье уже объявлено. Несколько провожающих и несколько зевак на пирсе ждут. Я загнан в угол. Остается отдать швартовы и по команде капитана…
— Спокойно, — говорю себе. — Ты и есть капитан… другого нет. Отвяжи веревочки, помаши платочком и отваливай, не морочь людям голову. Счастливо оставаться, друзья!
Невская губа, Петровский фарватер. Впереди несколько месяцев плавания длиной в несколько тысяч миль. Зачем, почему и с какой целью, понять невозможно, если не знать, что было до того.
Что было до того
История болезни под названием «хочу ходить под парусом» корнями своими уходит в профессиональную инфантильность. Работая в кино, я до сорока лет не имел отчества, до пятидесяти отзывался на обращение «молодой человек», костюм с галстуком не завел до сих пор — таковы демократические традиции профессии. Никакой регулярности, никакой системы, никакой стабильности… Привычки приобрел только вредные. О режиме или диете не может быть и речи. За сорок лет беспорочной службы не помню двух похожих друг на друга дней, но это не все.
Об «активных» и «пассивных» в области, далекой от проблем сексуальных меньшинств
Кто помнит хрестоматийное сочетание из служебной характеристики советских времен: «общественно активный»? Стало быть, наш — надежный, инициативный, всей душой радеющий за коллектив, готовый откликнуться на призыв, подхватить лозунг, а то и падающее знамя.
Но были и пассивные. В этом безнравственном племени я и отсиживаюсь долгие годы. Вспоминаете бессмертное: «…разве с этим народом что-нибудь построишь, ведь его даже на собрание не загонишь!» — это про нас, про пассивных. Правда и то, что, когда активные вопили «Распни его!», мы, пассивные, из своих задних рядов кричали «Кончай заседать, кино давай!». Тоже виноваты, конечно, но согласитесь — инициатива все-таки была не наша.
Каюсь, каюсь, не сиживал я на собраниях и конференциях. Не произносил речей на активах, симпозиумах и редколлегиях и, дотянув до преклонных лет, ухитрился не состоять ни в партиях, ни в советах, ни в союзах, включая комиссии и остромодные сегодня фонды. Каюсь и молча принимаю упреки. Ведь это мы, «пассивные индивидуалисты», не обеспечили кворума, и, кто знает, не по нашей ли вине сорвалось строительство коммунального счастья, так славно придуманного общественно активными харизматиками.
В итоге же всей этой бессистемной и общественно бесполезной жизни я до старости не потерял жеребячьего любопытства, из-за которого, уже в немалых годах, попал на крейсерскую яхту. Попал, огляделся и быстро сообразил: вот она независимость, законная, легальная, обществом не порицаемая. Вот он, путь к свободе! А на берегу в это время бушевал махровый застой…
О свободе
На берегу — исторические решения съезда, очередная «новая жизнь», а в море все помыслы сосредоточены вокруг простых и естественных вещей: сохранение лодки, спасение жизни, погода, море, навигация, паруса. Замечено, что от такого рода деятельности улучшается характер. Позерство исключается — зрителей нет. Хвастать не перед кем и нечем. Врать можешь только самому себе. Через несколько суток плавания уже многое понимаешь о бренности.
А какое блаженство — яхтинг в условиях демократии! В то время как в стране разворачивается нешуточная борьба за власть между подлыми и глупыми и возбужденный электорат, не отходя от телеэкрана, пытается угадать, какому вруну отдать голос, ты озабочен циклонической деятельностью у берегов Исландии. Атмосферное давление падает, и надо угадать, куда дунет: «в морду» или «в задницу», — как тут не стать философом? Волей-неволей приходится мудреть. А еще через некоторое время открываются небеса и приходит высшее знание: свобода — это когда все, что с тобой происходит, зависит только от тебя и стихии, читай — Бога. А это уже религия.