Поцелуй бабочки
Шрифт:
В начале было слово…
Слово звучало так: «Отдать швартов!» — и яхта отошла от бона.
Хорошо помню впечатление от первого хождения под парусом. Это была легкая прогулка по Маркизовой луже на десятитонном краснодеревом польском иоле. Дул ровный ветерок метров на десять, соответственно, небольшая волна. Прекрасная погода, но это я понял позже. А тогда мне казалось, что ветер ревет, а волны грохочут. Водяная пыль, время от времени летящая с бака, представлялась мне девятым валом. Когда же поставили паруса, яхта наклонилась и задрожали ванты, мне стало ясно, что сейчас мы перевернемся и пойдем ко дну. Стараясь не показать испуга, я придвинулся ближе к спасательному кругу и приготовился к худшему. Дальнейшие события в моем представлении должны были развиваться следующим образом: яхта ложится парусами на воду, вода хлещет в открытые люки, яхта камнем уходит на дно… Пристально вглядываюсь в лица яхтсменов — никто не волнуется. Странно. Особенно беспечным показался мне матрос по имени Алик, лежащий на корме и с видимым удовольствием курящий «Беломор». Вне яхты матрос Алик был преподавателем академии и носил звание капитана первого ранга. Лежал он почему-то в полном обмундировании, при золоченых погонах и кортике. Поймав мой взгляд, Алик ободряюще кивнул, произнес с наслаждением «Кайф!», выплюнул папиросу под ветер и уснул мертвым сном.
Не знаю, то ли я в детстве на скрипочке переиграл, то ли это природная трусоватость, но спящий на палубе морской офицер в парадном мундире на многие годы запечатлелся в моем сознании как образец матросской доблести и отваги, для меня недостижимой.
Так я стал матросить на яхте. Обращаю внимание читателя — ни яхтсменом, ни моряком себя не считаю до сих пор, поэтому, выходя в одиночное плавание, я на всякий случай прихватил товарища.
О товарищах
Товарища звали Володя, и состоял он из одних достоинств.
Единственным недостатком Володи было то, что он являлся настоящим, дипломированным, старым яхтенным капитаном, а надо бы знать, что такое в советские годы был институт яхтенных капитанов! Это нынче: купил яхту — капитан. А в те благословенные времена все яхты были государственными, а капитаны, считай, номенклатура.
Сегодня-то мы знаем, что номенклатурщик — звание пожизненное, избавиться от него невозможно, как от лысины. Какая же ломка предстояла семидесятитрехлетнему морскому волку, вынужденному идти под командой «чайника», я понял, лишь когда прочитал кру лист, составленный и отпечатанный Володей для нашего путешествия. В графе «Rank or rating», что означает «должность», против своей фамилии он напечатал непонятное для меня, невежды, звание — «cheif». Я заглянул в электронный словарь, отстроенный, вероятно, на пользователя-бизнесмена, — компьютер выдал замысловатое словосочетание «Cheif financial officer» и перевод: «Вице-президент по финансам».
«Странная должность», — подумал я, но уточнять не стал, понимая, что капитанить придется в атмосфере политкорректности, а предложенная компьютером Володина должность мне даже понравилась. Так что про себя весь поход я называл его президентом.
Видит бог, президент старательно гасил в себе капитанские амбиции, но не все оказалось так просто, ибо хорошим тоном среди старых номенклатурных капитанов всегда считалось поругивать команду за лень и нерадивость, а также жаловаться на судьбу, возложившую ответственность за несмышленый экипаж на бедную капитанскую голову. В нашем же случае ни ответственности, ни экипажа в распоряжении президента не было. Ситуация предполагала дружеские отношения, непредусмотренные многолетним опытом старого капитана, но об этом позже.
Пока же моя договоренность с президентом была следующая: «я иду в одиночное плавание, поэтому он может делать все, что хочет, или ничего» до форс-мажора, если таковой случится. Либо до ситуации, когда я сам попрошу о помощи. Не раньше, поскольку свою вахту я считал круглосуточной. Несмотря на мои самонадеянные уверения в том, что я «практически не сплю», президент назначил себе вахту и еще две обязанности: ведение навигационного журнала и ехидничание в адрес моей нерадивости. На том и порешили, после чего президент стал за штурвал и моя возлюбленная красавица «Дафния» пошла через Маркизову лужу к форту Константин, прямо в лапы таможенников и пограничников.
Пишу «возлюбленная», ни на грамм не преувеличивая. Да, любил и люблю, как можно любить только живое существо, и готов отвечать за свою извращенную страсть на Страшном суде.
Любовь
Попроси восторженного влюбленного описать предмет любви — в ответ услышишь много невнятных восклицаний и пышных эпитетов: сильные чувства плохо переводятся на слова, но я попробую.
Во-первых, она шведка. Во-вторых, она прекрасна — многовековой опыт шведских корабелов в строительстве маленьких парусников воплощен в моей «Дафнии». Как породистая красавица, она слишком совершенна, чтобы привлекать внимание многих — все в ней неброско и немодно. Ничего для тщеславия. Даже среди яхтсменов по-настоящему оценить ее могут лишь те, кто мечтает о путешествиях, а не о прогулках по воде или гонках под парусом. Таких ценителей немного, и для них следующий рассказ.
Для тех, кто понимает
Первый раз я увидел ее на зимней стоянке в Хельсинки. Она стояла на берегу в кильблоке, утопая в снегу. Из-под тента выглядывала только корма, но какая — транцевая, широкая!.. Опускаясь к ватерлинии, она сужалась в форме сердечка, как у старинных пакетботов. А главное — иллюминаторы. Два на транце и два по борту в корме.
«Стало быть, ахтерпик обитаемый», — сразу понял я.
Между иллюминаторами стальной трапик. Продавец, мистер Карлсон, откинул его, и мы полезли на борт.
Что это было! В центре огромный кокпит, наполовину закрытый стационарным, остекленным козырьком. Под козырьком слева камбуз, справа штурвал и штурманский стол с приборами. Из кокпита вход в кормовую каюту на двух человек. И в нос имеется полноценная дверь, в которую можно входить не сгибаясь. Дверь ведет в кают-компанию, мимо гальюна слева и зашторенной выгородки справа. Отодвигаю штору — двухместный диван, бра, окошко, вытяжной вентилятор, вешалка — в сущности, крошечная каюта на двоих. В сухом остатке получилось, что на двадцати шести футах в трех отдельных каютах разместилось шесть полноценных спальных мест, и вся эта красота, от пайолов до подволока, обшита тиковым массивом. Под сиденьем рулевого находился неработающий холодильник, под кокпитом — двадцатипятисильный «вольво-пента», по восемь сил на тонну водоизмещения. А в самом кокпите, на зависть врагам, — мягкие диваны! Да, господа, немного видел я семиметровых парусников с мягкими диванами в кокпите! А мачта! А паруса! А дельные вещи! И в каком все это состоянии?! От волнения на морозе из меня пошел пар, как из кипящего чайника.
Потом по пояс в снегу я долго ползал вокруг корпуса, зачем-то заглядывал в шпигаты, стучал по чугунному килю, пробовал двинуть перо руля — руль повернулся. Господин Карлсон с нордической невозмутимостью наблюдал за моей бессмысленной возней.
— Ну что ж, — сказал я. — Будем думать.
Группа поддержки — два товарища, приехавшие со мной на смотрины, — дипломатично промолчала.
Тот самый богатый, чьи удовольствия самые дешевые, —
сказал мудрец, не знавший любви к морю.
Денег хватало лишь на половину «Дафнии», но меня уже несло. Бессонными ночами я придумывал планы стремительного обогащения, один фантастичней другого. Перебирал варианты, считал и пересчитывал наличность и думал, думал… Жена с тревогой смотрела на меня, ничего хорошего от такой задумчивости не ожидая.
Однажды я проснулся в холодном поту, мне приснилось, что «Дафнию» уже продали. С трудом дотянув до утра, я начал бомбить Хельсинки звонками. В офисе сказали, что мистера Карлсона нет на месте, будет через три дня. Что это были за три дня! Меня трясло, ломало и корежило, как алкаша на похмелье. Позже я узнал, что по-научному это называется «неврозом навязчивых состояний» — иначе говоря, «психическим расстройством, спровоцированным страстной, навязчивой идеей», в народе называемым любовной лихорадкой.