Поцелуй победителя
Шрифт:
— Не поэтому.
— И с чего бы это тебе скучать по мне? Допускаю, что грядущее отсутствие моего тонкого остроумия любого повергнет в уныние.
— Дело не в этом.
— Теперь мне становится грустно, стоит только подумать о том, что кому-то придётся расстаться с моей милейшей персоной. Мне повезло: я-то у себя буду всегда.
— Сказанное тобой на банкете правда?
— Я всегда говорю только правду.
— Что я люблю тебя.
Ни один мускул на лице Рошара не дрогнул.
— Я так сказал?
— Тебе прекрасно
— Это чтобы придать моменту больше драматизма.
— Лжец.
— Разве? — медленно проговорил Рошар. — Еще какой, Арин. — Его голос внезапно огрубел: — Еще увидимся.
— Уже скоро, — ответил ему Арин и обнял. Потом они разомкнули объятия, и вполне можно было бы подумать, что солнце светило немного жёстче обычного, чтобы под его слепящим напором не было места уверткам, а выражения их лиц были ясны и понятны, и явили все, что нужно было явить. Арин подумал, что это была доброта. Ему хотелось быть зеркалом, отражавшим то, чем был для него Рошар.
На волнах поджидал баркас. Арин пожелал ему сопутствующих приливов. Он смотрел, пока лодка Рошара не пристала к кораблю, а потом смотрел, пока судно и весь прочий дакранский флот не покинули залив его города.
* * *
Арин увидел Сарсин, когда шёл по городу. Кузина несла корзину — она повесила её на согнутую руку и даже издалека было понятно, что корзина тяжелая. Её немного затравленное выражения лица смягчилось при виде брата.
Арин забрал у Сарсин корзину.
— Пришла или уходишь?
— Я здесь по делам и меня не будет дома до позднего вечера.
— Дай угадаю, что привело тебя в город?
— Попробуй.
Он заглянул в корзину. Хлеб, еще тёплый, недавно из духовки. Бутылка спирта. Длинные, плоские дощечки. Рулоны марли.
— Пикник... с раненым солдатом? Сарсин, — поддразнил он ее, — это настоящая любовь? А для чего деревяшки? Подожди, не говори мне. Кажется, я не хочу этого знать.
Она ударила его.
— Старшая дочь каретника сломала руку.
На дно его желудка упал кусок льда. Он вспомнил изувеченные тела, которые повидал, включая те, что были на его совести. Он понял, что почему-то ожидал, что ему больше никогда не придется думать о том, как люди вредят другим людям.
Ночь вторжения. Возвращение Кестрел. Его собственное. Исполосованное шрамами лицо Рошара. Его собственное. То, как могло выглядеть тело, словно оно никогда не принадлежала человеку, и это было именно то, что Арин хотел сделать с отцом Кестрел, жившим в этом городе, его городе, в тюрьме со всеми удобствами. Но ничто не могло вернуть мужчине руку, ни одно удобство и никакие стены не могли заточить понимание Арина о том, что он сделал и хотел сделать, и чтобы потом ни о чём не сожалеть.
И всё же он сожалел.
Он не смог.
Не смог.
— Арин, ты в порядке?
— Как? — выдавил он. — Каким образом она сломала руку?
— Упала со стремянки.
Должно быть, он не смог скрыть облегчения, потому что его кузина приподняла брови и была готова стукнуть его еще раз.
— Я представил себе кое-что похуже, — попытался оправдаться он.
Она вроде бы поняла его облегчение от того, что боль, если должна была прийти, пришла, но на этот раз не кусалась. Всего лишь травма прошлого. Никем конкретно не нанесенная. Порой всего лишь ирония везения. Сильный оползень, который заканчивается тем, что вы остаетесь ни с чем, и кто-то пользуется этим.
* * *
Это была долгая дорога домой. Но неожиданно вызвавшая давно забытое удовольствие, воспоминание о возвращении домой, когда Арин был ребёнком, знающим, что найдет там всё, что любил, целым и невредимым. Его уверенность была настолько абсолютной, что он даже не подозревал о ней.
Город сменился кипарисами. Его ноги были в пыли. Солнце усилило запахи: его разгоряченной кожи, раскаленной дорожки, ветра, дышащего лавандой, цветущей где-то вне его поля зрения.
Бог смерти безмолвствовал. Не оставил его. Он по-прежнему обитал где-то там, на задворках сознания Арина, но не мешал. Он как бы сроднился с ним. Арин давно уже водил дружбу со смертью, но жил он не только ею.
Девушкой в сердце. Живущей в его доме.
Ждущей его.
Осталось пройти по щербатым каменным ступенькам последнего холма. Арин ускорил шаг.
* * *
И вот уже перед ним вырос дом, искрящийся открытыми окнами. На стриженом лугу пасся боевой конь.
Хоть Арин и всем сердцем хотел видеть Кестрел, но ему пришлось подождать. Ещё издалека он уловил пыльцу музыки. Когда Арин пересёк луг, мелодия стала громче. И это открыло в его душе дверцу счастья, которое увеличилось и мерцало... глянцево и весомо, как вода на солнце.
Им овладела приятная усталость. Арин лёг на траву и прислушался. Он думал о том, как Кестрел спала на лугу дворца и грезила о нём. Когда она рассказала об этом, ему безумно захотелось, чтобы это произошло в жизни. Он пытался представить себе, как это — грезить, и через некоторое время сам не заметил, как задремал. Все в его дрёме было значимым, но он ощущал скудость этого совершенного сна. Свод босых ног Кестрел. Старая сказка о боге смерти и швее. Арин не вспомнил об этом после пробуждения, утратил понимание, почему касание Кестрел пробудило в памяти историю, о которой он давно не вспоминал.
Он спал и ему снилось: чулок, зажатый в кулаке, и шальной вопрос о том, как он был создан, кто его сшил? Он видел свои руки (хотя они не были похожи на его руки), отмеряющие и раскраивающие ткань, шьющие невидимыми стежками. Из комнаты вывалился темноволосый мальчик с божьей меткой на лбу. Когда гость вошёл и сказал: «Сотки мне ткань из себя», Арин подумал, что этот мальчик всё сразу: опасный гость, дитя и швея. И она произнесла: «Мне будет тебя не хватать, когда ты проснешься».
«Не просыпайся», — попросил он.