Поцелуй с дальним прицелом
Шрифт:
Красавцем его никто не назвал бы даже в потемках, однако он благоухал совершенно потрясающим парфюмом, был щеголевато одет и вообще излучал то, что дамы-романистки весьма расплывчато называют мужским обаянием. Вообще Алёна уже не первый раз заметила, что эта самая расплывчатая субстанция во французах присутствует очень определенно. А может быть, это на нее действует их принадлежность к другой нации? Скажем, дома, в России, отдыхая в какой-то из нижегородских деревень, в том же приснопамятном для нее Доскино Богородского района, она вряд ли стала бы так отчаянно кокетничать с водителем фургона, который привозил хлеб, как кокетничала здесь с буланжье, что каждый день развозил по ближним деревням свежайшие метровые багеты и невероятно вкусные слоеные пирожные, которых Марина и Алёна съедали штуки по три каждый день. Ну, Марину никакие пирожные взять не могли, такая уж у нее была счастливая конституция, а нашей писательнице, чтобы спасти плоды многолетних страданий, приходилось отмахивать по утрам не менее пяти-семи километров по прекрасной Бургундии… К счастью, и впрямь прекрасной – до сердечной боли прекрасной! Впрочем, окажись
21
Так во Франции называется невыносимая летняя жара – поистине «собачья жара».
Все эти свои маленькие победы Алёна вспомнила, наблюдая повышенную любезность Жильбера, поджатые губки бургундок и явное подкручивание усов бургундцами, и настроение у нее сделалось просто-таки великолепное!
Чтобы продемонстрировать собравшимся свою обворожительную походочку и окончательно разбить все мужские сердца, она нарочно прошла через весь двор – смотреть, как местная ребятня ловит в огромном пластиковом бассейне с проточной водой живую форель, набрасывая на нее петли из лески.
Зрелище было прелюбопытное – ничего подобного Алёне видеть в жизни не приходилось! – и очень захватывающее. Уж на что наша писательница была не азартна и равнодушна к рыбной ловле, она непременно истратила бы полтора евро на палку с леской – орудие рыбной ловли, – когда бы не боялась оскандалиться. Одна местная дама – самая коротконогая и широкоплечая – вылавливала форель за форелью так лихо, что содержательница аттракциона уже начала нервничать и поглядывать на рыболовшу с натянутой улыбкой: видимо, боялась, что другим рыбакам ничего не останется. Впрочем, тягаться с бургундкой не мог никто, и Алёна чуть не впервые за последнее время днем, а не ночью, в очередном эротическом сне, вспомнила идола своего сердца. Он-то запросто обставил бы рыболовшу, поскольку был совершенно сдвинут на рыбной ловле. Вообще по жизни им владели всего лишь две страсти: рыбалка и игра на деньги, что однажды подвигло рассерженную Алёну на злобное, но очень меткое высказывание: у Игоря-де (уже упоминалось, что идола зовут Игорем? Нет? Ну так его зовут именно так!) вместо сердца рулетка, а вместо одного местечка – спиннинг! Что характерно, Алёна, кажется, не слишком ошиблась, поскольку идолу везло на рыбалке и в казино просто фантастически. Впрочем, Удача ведь тоже – особа женского пола, ну разве могла она остаться равнодушной к прекрасным колдовским глазам идола… в самом деле прекрасным и в самом деле колдовским!
Как всегда, при мысли об этом несчастном мальчишке, по которому она сгорала уже не первый год, Алёна настолько явственно ощутила его присутствие, что даже словно бы почувствовала на себе его пристальный, его особенный, чуть исподлобья взгляд. Так умел смотреть только Игорь. С любой особой женского пола при этом делалось телесное трепетанье, сердечное содроганье, коленок подгибанье и общее погибанье.
Эффект присутствия был настолько силен, что Алёна повернула голову – и даже покачнулась от изумления. Чужой пристальный взгляд действительно имел место быть, и мужчина, не сводивший с нее глаз, был и впрямь разительно похож на Игоря. Однако – на Игоря двадцать лет спустя, как выразился бы знаменитый Дюма-пэр.
Это был Игорь повзрослевший и не то чтобы постаревший… а, как бы это поточнее сказать, уставший от жизни, в которой, такое впечатление, ничего хорошего не нашел. Именно эти бесплодные поиски проложили циничные складки у рта, пометили виски яркой сединой, провели бороздки по лбу и напрягли морщинками кожу вокруг матово-черных глаз. Да, вот в чем прежде всего отличие: кумир сердца Алёны сияет и светится, словно солнышко, не зря же она то и дело называет его глаза черными солнцами (беззастенчиво цитируя при этом Бунина, но никому об этом, разумеется, не сообщая), а этот новый Игорь, наоборот, поглощает окружающий солнечный свет, «перерабатывая» его в некий полумрак. Кроме того, этот другой, чужой Игорь явно чем-то измучен, то ли заботами, то ли болезнью, нечто страдальческое таится в изломе его узкого рта, однако Алёна поняла, что он сжился со своими страданиями и даже научился, невзирая на них, получать от жизни максимум удовольствия –
Что характерно, удовольствие было взаимным.
Нет, не в том смысле, что Алёне так уж нравилось, когда ее публично раздевают (наедине – это пожалуйста, сколько угодно, и чем скорей, тем лучше!), а в том, что она тоже с удовольствием посматривала на незнакомца, который совершенно определенно попадал в разряд тех мужчин, которых она называла «волнующими» и к каким еще недавно принадлежал и некий русско-французский киллер, спасаться от мести коего Алёна примчалась в Мулен… Не зря, как выяснилось: вот словно бы поглядела в повзрослевшие, поумневшие, усталые глаза своей роковой любви…
И она, как обычно, задумалась: а влюбилась бы она в Игоря с таким же ошалелым, девчоночьим самозабвением, как влюбилась сейчас, если бы встретила его не сияющим и сверкающим юнцом, а именно вот таким: уже взрослым и даже усталым от прожитых лет? И, как всегда, она не смогла ответить определенно. Зато Алёна совершенно точно знала, что вот этот неизвестный мужчина ей очень нравится: нравится весь, от этой резкой седины и утомленно-циничной полуулыбки – и до того, как он сидит, обмахиваясь шляпой и положив на колено худую загорелую щиколотку. Его мокасины из отличной кожи были надеты на босу ногу, и это тоже ужасно понравилось Алёне, хотя и шло, наверное, вразрез с требованиями этикета и хорошими манерами. Именно этим незнакомец еще больше очаровал эпатажную детективщицу, которая и сама-то вечно шла с чем-нибудь или кем-нибудь вразрез, не особенно вписывалась в какие-то рамки. Эти небрежно оголенные щиколотки, эти очень аккуратно поддернутые на коленях сероватые брюки, эта светло-зеленая футболка под легким льняным пиджаком, легкая шляпа, которой он так изысканно обмахивается, – любимый Алёнин стиль в мужской одежде! А если он еще и ходит, сунув руки в карманы, тогда вообще караул!..
Нет. То есть да, все это было, все нравилось Алёне, но не это и даже не мимолетное на самом-то деле сходство с любимым, противным, обожаемым, невыносимым мальчишкой привлекло ее до такой степени, что она глаз не могла отвести от незнакомца. Он был ей интересен, вот в чем дело! А вернее, он ее заинтриговал.
Заинтриговал настороженностью, которая так и сквозила в каждом его взгляде, в каждом жесте или мимическом движении. Здесь все веселились или скучали – он один, чудилось, ждал… увы, вовсе не мимолетной встречи с красивой русской женщиной! Чудилось, каждую минуту он ждал какого-то подвоха от судьбы, а то и удара в спину.
А может быть, даже контрольного выстрела в голову.
Франция, Париж,
80-е годы минувшего столетия.
Из записок
Викки Ламартин-Гренгуар
Чтобы перейти к этому новому этапу моей жизни, надо сказать несколько слов о Мии Муравьевой, которая сыграла такую судьбоносную роль в моей судьбе.
Ее отец был блестящий офицер, полковник Генштаба, мать – актриса, танцовщица из провинциального театра, на которой он женился по страстной любви, хотя это был, конечно, дикий мезальянс. Впрочем, нечто подобное случалось в высшем свете: обвенчался же блестящий кавалергард Василий Шангин с этой знаменитой певицей, Надеждой Плевицкой, которая была некогда любимицей последнего государя-императора, а потом стала агентом НКВД в Париже и участвовала в похищении главы РОВСа генерала Миллера! Были скандальные морганатические браки и среди членов императорской фамилии: великий князь Гавриил Константинович сочетался с Антониной Нестеровской. Ну что ж, он ни дня не пожалел об этом, Нестеровская даже жизнь ему спасла, вызволила из большевистской тюрьмы, на коленях умолила всеми ненавидимого и презираемого Максима Горького и его collaboratrice (сотрудницу, как ее иронически называли в прессе) Андрееву хлопотать за великого князя перед Троцким! А общеизвестная Матильда Кшесинская?.. Но, как говорится, что дозволено Юпитеру, не дозволено быку, к тому же Плевицкая, Кшесинская, да и Нестеровская, если на то пошло, были настоящими, знаменитыми актрисами, а тут – бог весть какая-то танцорка чуть ли не из оперетки. Родственники полковника Муравьева были просто вне себя от его безумной затеи. Особенно мать злобствовала: она отказалась дать свое благословение сыну, а когда он все же обвенчался со своей «плясавицей» (так она называла ненавистную невестку), да еще вдобавок первую свою дочь молодые супруги назвали Соломией (для религиозной бабки это была однозначно та самая «плясавица» Соломея, которая выпросила себе у царя Ирода голову Иоанна Крестителя!), она прокляла и сына, и его жену, и их потомство. Ну что ж, видимо, она и впрямь знала толк в проклятиях…
Сначала-то, даром что карьера генштабиста Муравьева окончилась, они жили хорошо: отец отличился на Русско-японской войне, был тяжело ранен и вернул себе уважение общества; к тому же они получили после умершей матери большое наследство. Старуха скончалась от удара после рождения Мии – от злости, я так понимаю, скончалась, – не успев, как намеревалась, лишить сына наследства. Однако золотое время Муравьевых да и всей России скоро кончилось – революция случилась. Мия всегда была больше мальчишка, чем девчонка: младший брат ее учился в университете, а она ушла в армию и, хоть побыть в окопах ей не удалось, служила сестрой милосердия в войсках Деникина. Остальные Муравьевы бежали в Крым, где и встретились с Мией, потом все вместе эвакуировались на военном корабле в Галлиполи и Константинополь. Здесь их спасла от унизительного нищенствования помощь Франко-Оттоманского банка и Красного Креста. Удалось даже взять билеты на пароход до Марселя, идущий через Грецию. В пути полковник Муравьев умер, так что во Францию две «плясавицы» (мать обучила Мию своему искусству) и младший из Муравьевых, Максим, прибыли осиротевшими.