Поцелуй с дальним прицелом

Арсеньева Елена

Мия, с которой я подружилась, дала мне несколько уроков, и я теперь танцевала очень хорошо, это даже Никита отметил со своей безразличной, холодноватой вежливостью…

Итак, вечера я проводила в ожидании того редкого момента, когда адмирал-швейцар с привычным поклоном откроет дверь, и на пороге появится Никита – один или в сопровождении своего доброго приятеля, графа-таксиста Львова, которому адмирал всегда помогал поставить машину на хорошее место и подзывал, минуя других ждущих шоферов, если случался выгодный клиент.

И вот появлялся он. Садился за столик, спрашивал холодного белого вина и пил его, медленно, понемногу, но есть ничего не ел, – хотя, как один из совладельцев заведения, мог

бы получить любые блюда бесплатно, – а только смотрел на лестницу, с которой иногда спускалась Анна в этом своем синем платье и с черным мундштуком. Когда я в первый раз увидела лицо Никиты при ее появлении… – нет, даже лишь при мелькании ее ног меж перилами лестницы! – когда увидела, каким светом засияли его глаза, я сразу все поняла, сразу сообразила, кто была его любовь, его Прекрасная Дама… и поняла также, что Анна права: мне с ней соперничать нечего! Никита смотрел на нее взглядом человека совершенно потерянного, заблудшего, я такие взгляды видела у кокаинистов, мечтавших о крошечной недостижимой понюшке…

Но выражение глаз у Анны, когда она на него смотрела, было дружески-безразличное. С этим же выражением она иногда (редко) звала его в свой кабинет, и у меня хватало наивности думать, что они там проверяют, к примеру, счета, или выручку сводят, или решают, не уволить ли кого-то из персонала… да мало ли какие дела могут быть у компаньонов! Однако я заметила вскоре, что выходил оттуда Никита бледный, чуть ли не качаясь, но с выражением отрешенно-счастливым. И глаза, его удивительные глаза уже не сияли, а были подернуты дымкой усталости и блаженства. Вряд ли такое удовольствие доставили бы ему даже самые успешные на свете сведйния бульдо и сальдо, дебета с кредитом! Но что же там происходило между ними? Может быть, Анна и впрямь снабжала его наркотиками, начала думать я… Господи, в Пигале я столько нагляделась, что очень быстро проникла в суть многих пороков, хоть и не испытывала никакой тяги к ним. Я мечтала о другой жизни. Я мечтала, что Никита когда-нибудь образумится, сделает мне предложение, что мы поженимся и будем жить-поживать и добра наживать в моей, к примеру, квартирке в Пасси. Я буду жарить ему в камине бифштексы (я уже вполне обвыклась с камином!) и стирать пижаму в крошечном цинковом тазике…

Мои дурацкие мечты рухнули, когда однажды Мия поманила меня пальцем и сказала, что хочет кое-что показать. Я сразу поняла, что дело неладно: уж больно лютой ненавистью сверкали ее глаза! Мия ненавидела Анну и Никиту: его – за то, что он был мужчина, а Мия ненавидела всех мужчин на свете (она ведь была лесбиянка, бедняжка!), Анну – за то, что она когда-то отвергла ухаживания Мии.

Я тоже в свое время отвергла, но это ее не обидело, она только плечами пожала и сказала:

– Ну какое же ты еще глупое дитя! Ничего, когда-нибудь сама все поймешь, сама захочешь только женской любви! А все мужчины – подлецы и твари низкие, даже лучшие из них, даже мой милый, очаровательный братец! Только постарев, они становятся людьми, как твой отец!

Вот так странно вышло, что мой отказ сделал нас подругами, а отказ Анны разбил Мии сердце. В меня она не была влюблена, меня просто желала, а вот Анну любила – да, любила страстно! Но у таких вывихнутых натур, как Мия, любовь не может смениться равнодушием – может только обратиться в свою полную противоположность: в лютую ненависть. Именно из ненависти она тогда и позвала меня в комнату, смежную с кабинетом Анны (это была крошечная каморка, назначенная для переодевания актеров), приложила палец к губам и помогла с величайшей предосторожностью забраться на стол, придвинутый к окну. Затем она показала знаками, чтобы я высунулась как можно дальше и заглянула в соседнее окно, принадлежавшее кабинету Анны.

Я

так и сделала: окна находились почти рядом – и я увидела такое, что немедленно потеряла сознание и лишь чудом не вывалилась из своего окна. Если бы не Мия, я упала бы со второго этажа. Не убилась бы, конечно, но покалечилась бы. Еще не хватало…

Мия была в отчаянии: она ведь всего лишь хотела открыть мне глаза на мужскую подлость. Она хотела как лучше!

Диво, что я не умерла тогда… увидев Анну, прильнувшую спиной к стене, с платьем, поднятым до талии, и Никиту, который стоял перед ней на коленях и жадно целовал ее межножье! Он стонал от счастья, а у нее на губах царила эта ее проклятая полуулыбка то ли тоски, то ли веселья, на лице ее наслаждение мешалось с досадой, как если бы она лишь принуждала себя испытывать это наслаждение, чтобы доставить удовольствие прежде всего Никите.

Если бы он грубо обладал ею, как обладал мною Корсак… если бы она впивалась в него со звериной страстью… это было бы мне понятнее и легче перенести. Но видеть его молитвенное служение – на коленях! – перед ее развращенным, пресыщенным обычными ласками естеством… в этом было для меня и моей невинности (а несмотря на то что у меня произошло с Корсаком, я по-прежнему оставалась наивной, невинной дурочкой) нечто оскорбительное и совершенно губительное. Именно тогда я поняла, что Анна имеет над моим любимым сверхъестественную власть, тем более сильную, что эта власть ей не слишком-то и нужна, и она легко променяла бы этого раба на другого.

Франция, Бургундия,

Мулен-он-Тоннеруа.

Наши дни

Посреди дороги лежала змея.

Что характерно, это была вообще первая змея, которую Алёна видела в своей жизни. Именно поэтому издалека она и приняла ее за веревку. Бежала, в основном глядя по сторонам и наслаждаясь окружающими красотами, и рассеянно думала: а почему это посреди дороги лежит веревка? Кто-то ее потерял? Нарочно бросил? Зачем? В этот миг веревка самопроизвольно шевельнулась и заскользила к обочине. Однако Алёна по дурости и неопытности решила, что ее ветром шевельнуло. И пробежала еще несколько шагов, практически наступив на нее, прежде чем увидела, что это никакая не веревка, а толстая, упругая, скользкая, серая змея.

Змея!

Сильное впечатление, сильное…

Алёна взвизгнула и взвилась в воздух – высоко и, кажется, от страха даже немножко пролетела вперед, потому что, когда подошвы ее кроссовок вновь коснулись асфальта и она решилась обернуться, то змея опять больше походила на веревку и казалась совсем не страшной. Настолько походила и настолько не пугала, что Алёна решила: у нее начались глюки из-за превратностей судьбы. Она вернулась на несколько шагов назад – и с ужасом убедилась: глюки глюками, а змея змеей. У нее была плоская голова без малейших признаков желтых пятен, которые, как известно, изобличают безобидного и неядовитого ужа.

В принципе Алёна Дмитриева была довольно-таки эрудированной особой. К примеру, она кое-что знала о туарегах… Однако все ее знания о змеях сводились к следующему: не ядовит только уж, да и тому палец в рот (пасть?) не клади. Укус всех остальных почти всегда смертелен. А потому она бросилась наутек со всей возможной скоростью, и теперь уж ей было не до окружающих красот: она смотрела не по сторонам, а только вперед, только на дорогу, чтобы, сохрани и помилуй Господи, не наступить на вторую такую «веревку», и то, что больше ни одна змея не попадалась ей, не имело значения: настроение было непоправимо испорчено. Ведь всем известно, что змея поперек дороги – это еще хуже, чем черная кошка. То есть такие сулит неприятности, которых уже и не расхлебаешь.