Поцелуй теней

Гамильтон Лорел Кей

– Не знаю, Дойл. Я однажды видела, как мой отец вывернул наизнанку великана. Ты думаешь, я могла бы справиться с таким огромным предметом?

Я говорила сухо; с интересом, но чисто академическим. Такой голос я у себя выработала при Дворе и пользовалась им, чтобы не устроить истерику или не выбежать с воплем. Я научилась видеть ужаснейшие вещи и отпускать сухие выдержанные комментарии.

Дойл принял вопрос за чистую монету.

– Я не знаю, принцесса; но интересно было бы определить границы твоей силы.

Я не была с этим согласна, но оставила без ответа, потому что не могла придумать ничего достаточно сухого и выдержанного. Визжащий вопль слышался при каждом вдохе мясного

шара. Нерис была бессмертна. Мой отец однажды сделал такое с врагом королевы. Андаис держала этот шар плоти у себя в шкафу. Иногда его можно было увидеть у нее в спальне. Насколько мне известно, никто никогда не спрашивал, что эта штука делает вне своего шкафа. Ее просто брали, клали обратно и запирали, стараясь отогнать все видения, лезшие в голову, когда увидишь такой шар в спальне.

– Шолто просил тебя даровать Нерис смерть. Сделай это, и мы сможем отсюда уйти.

Я говорила лишенным интереса, даже скучающим голосом. Мне казалось, что если я еще здесь постою и послушаю эти вопли, то начну им вторить.

Не поднимаясь с колен, Дойл протянул мне свой меч рукоятью вперед.

– Это твоя магия, да будет и жертва твоей.

Я уставилась на костяную рукоять – три ворона с драгоценностями глаз. Не хотела я этого делать.

Еще минуту я смотрела на клинок, пытаясь сообразить, как мне выпутаться из этой ситуации, не показав себя слабой. Ничего на ум не приходило. Если я сдрейфлю, муки Нерис будут напрасны. Я получу новый титул, но не присущую ему репутацию.

Я взяла меч, ненавидя Дойла за это предложение.

Это должно было быть просто. Ее сердце пульсировало с одной стороны шара. Я всадила в него лезвие. Хлынула кровь, и сердце перестало биться, но вопли не прекратились.

Я посмотрела на мужчин:

– Почему она не умерла?

– Слуа труднее убить, чем сидхе, – ответил Шолто.

– Насколько труднее?

Он пожал плечами:

– Это твоя жертва.

В этот миг я ненавидела их обоих, поняв наконец, что это испытание. И возможно, что, если бы я отказалась, они сохранили бы ей жизнь. Это было неприемлемо. Я не могла ее так оставить, зная, что она не состарится, не исцелится, не умрет. Просто останется вот так. Смерть здесь милосердие, все остальное – безумие, ее и мое.

Я проткнула мечом каждый жизненно важный орган, который смогла найти. Они пускали кровь, спадались, переставали функционировать, а крик все длился. Наконец я подняла меч обеими руками над головой и стала просто пырять. Поначалу я между ударами останавливалась, но крики продолжались, зажатые в мясном шаре. Где-то после десятого или пятнадцатого удара я перестала останавливаться, перестала слушать – только колола.

Я должна была прекратить эти крики. Должна была заставить ее умереть. Мир сузился до клинка, входящего в вязкое мясо. Руки мои поднимались и опускались, поднимались и опускались. Кровь забрызгала лицо и одежду. Я оказалась на коленях возле чего-то, уже не круглого, уже не целого. Я это разделала на куски, неузнаваемые куски. И крик затих.

Руки до локтей стали красными от крови. Меч алел, рукоятка покрылась кровью сплошь, но по-прежнему отлично, не скользя, ложилась в руку. Зеленая шелковая блузка, которую я успела раньше надеть, стала черной от крови. Слаксы из бордовых превратились в фиолетово-черные. Кто-то рядом очень часто дышал, и я сообразила, что это я. Иногда во время этой мясницкой работы я испытывала злобное удовлетворение, почти радость от разрушения. Сейчас я смотрела на дело рук своих и не чувствовала ничего. Во мне не осталось ничего, способного чувствовать. Я оцепенела, и это, наверное, было не так уж для меня плохо.

Я встала, опираясь на край кровати. Она и так была заляпана кровью – так что

менял один отпечаток ладони? Руки ныли, мышцы тянуло от перегрузки. Я протянула меч Дойлу, как до того – он мне.

– Хороший клинок. Рукоятка даже не скользила.

Мой голос был так же лишен эмоций, как я сама. Мелькнула мысль, не так ли чувствует себя безумец. Если да, то это не так уж плохо.

Дойл принял меч и упал на колени, склонив голову. Шолто повторил его жест. Дойл приветствовал меня окровавленным мечом и произнес:

– Мередит, принцесса плоти, истинно королевская кровь! Приветствуем тебя во внутреннем круге сидхе.

Я вытаращилась на них; в голове все так же гудела гулкая пустота. Если и были какие-то ритуальные слова ответа, я не могла их вспомнить. Либо я их не знала, либо не могла сейчас заставить мозги работать. Единственное, что я могла произнести, были такие слова:

– Можно помыться в твоем душе?

– Сделай одолжение, – ответил Шолто.

Ковер чавкал под ногами, и когда я сошла с него, то увидела за собой кровавые следы. Я разделась и помылась самой горячей водой, которую только могла выдержать. Кровь, стекающая в сток, была уже не красной, а розовой. И глядя на водоворот этой розовеющий воды, я осознала две вещи. Во-первых, и радовалась, что у меня хватило мужества прикончить Нерис, а не оставлять ее в этом ужасе. Во-вторых, что-то во мне радовалось этому убийству. Мне бы приятно было думать, что это "что-то" вдохновлялось милосердием, но я не могла себе позволить так себя щадить. Пришлось подумать, не такова ли эта часть моей души, как та, что заставляла Андаис хранить свой кусок плоти в запертом шкафу. Миг, когда ты перестаешь задавать себе вопросы, – это тот миг, когда ты превращаешься в чудовище.

Глава 17

Я вернулась в свою квартиру с волосами, еще мокрыми от душа в отеле. Дойл настоял, что он отопрет мне дверь – на случай, если там установлена магическая мина-ловушка. Он всерьез относился к своей работе телохранителя, но меньшего я от Дойла и не ожидала. Когда он объявил, что опасности нет, я вошла босиком на серый ковер. На мне была гавайская рубашка и мужские шорты – их Шолто одолжил у Гетхина. Единственное, чего нельзя было одолжить, это были туфли. Мои вещи остались в номере отеля настолько пропитанные кровью, что даже нижнее белье пришлось бросить. Часть крови принадлежала Нерис, часть – мне.

Я повернула выключатель у двери, ослепительно вспыхнул верхний свет. Я доплатила лишнего, чтобы квартиру покрасили в любой цвет, отличный от белого. Стены в гостиной были бледно-розовые, диван розовато-лиловый с фиолетовым и розовым. Мягкое кресло в углу – розовое. Драпри – розовые с прожилками лилового. Джереми говорил, что это как находиться внутри дорого украшенного пасхального яйца. Книжная полка белая, столик с музыкальным центром белый. Я включила торшер над мягким креслом. Потом – свет над кухонным столиком и стульями. Кружевные белые занавески обрамляли большое окно перед столом, и стекло было очень черное и какое-то угрожающее. Я закрыла шторы, оставив ночь снаружи, за белыми жалюзи. Миг я постояла перед единственной картиной в комнате – это была репродукция "Приюта бабочек" В. Скотта Майлза. Тон картины был в основном зеленый, и бабочки нарисованы так натурально, и потому на картине были розовые и лиловые пятнышки. Но картину не выбирают лишь по той причине, что она подходит к комнате, – выбираешь ее за то, что она с тобой разговаривает. Говорит что-то такое, о чем ты каждый день хочешь слышать. Картина всегда казалась мне мирной, идиллической, но сегодня просто была красками на холсте. Сегодня ничего меня не успокаивало. Я включила в кухне свет и пошла в спальню.