Почему русским нельзя мечтать? Россия и Запад накануне тотальной войны
Шрифт:
Американская мечта во многом универсальна. Ее опасность в том, что отчасти она задается как цель системой, боящейся альтернативы: возможности отдавать кому бы то ни было, кроме ее самой. Деиндивидуализация личности создает такое состояние, при котором человек полностью подчиняется примитивным потребностям. Самоограничение становится невозможно – и доминирующим становится возбуждение, проявляющееся при новых ситуационных факторах, замкнутых главным образом на потребление. Внутренние ограничения – этот каркас – ломается, отброшенный за ненадобностью, и личность попадает в зависимость от факторов внешних, выстраивающих матрицу постоянного удовлетворения себя в
А если невозможно отдавать, то остается лишь стяжательствовать. Повелительно говорит об этом известный протестантский проповедник Джон Уэсли: «Мы обязаны призывать всех христиан к тому, чтобы они наживали столько, сколько можно, и сберегали все, что можно». Но такое накопление неизбежно приводит к дополнительным угрозам. Собственно, потому, как пишет Кара-Мурза, Джон Локк, чьи мысли и идеи наследовали Вольтер с Руссо, американские революционеры и деятели Просвещения, полагал, что гражданское общество, одним из отцов-основателей которого он стал сам, возникло для защиты от бедных.
Коллективное общество, коим жили до этого, оказывается невозможно – человек вынужден изолироваться и, пребывая в конкуренции, единолично стяжать свою мечту. Родители не ответственны за детей, дети – за родителей. Каждый идет по своему собственному пути – побеждает сильнейший. Так живет западное общество. Так живем и мы. Идеологическое естество такой модели оправдывает теория Дарвина. В основе же такого социума – страх; «страх как возможность свободы», по Кьеркегору. Позднее об этом же писали французские экзистенциалисты Альбер Камю и Жан-Поль Сартр. Их произведения «Посторонний» и «Тошнота» – темные манифесты атомизированного человека, утратившего все связи с обществом, существа не коллективного, не соборного, а глубоко и удаленно одинокого.
В России же, при всех ее катастрофах и бедах, жестокости и несправедливости, такое бытие в самом его замысле не представлялось возможным (хотя реальность часто отличалась от желаемого). Заблудившегося старались направить в нужную сторону (правда, опять же зачастую не ради его блага, а потому что так было надо). На Западе подобное назвали бы покушением на свободу личности, вмешательством в частные дела. Правильнее, когда каждый занят собственной жизнью, не обращая внимания на другого. Это не только личное желание, но и обязательное условие системы. В «Последнем киногерое» (данная тема повторяется во многих фильмах) есть момент: экранный злодей благодаря волшебному билету попадает в реальный мир и понимает, что здесь все не так, тогда он решает проверить, насколько не так, и убивает человека – ноль реакции; злодей кричит: «Эй, я убил человека», кричит снова – ноль реакции, но наконец ответом ему крик: «Заткнись там уже!» Делай, что хочешь – только не мешай остальным.
Впрочем, разве подобное происходит только в кино? Можно вспомнить случай Китти Дженовезе, произошедший в 1964 году в Квинсе (кстати, из этого района Нью-Йорка родом Дональд Трамп). Она стала жертвой нападения у собственного дома: преступник, Уинстон Мозли, дважды ударил ее ножом в спину. Китти закричала, кто-то высунулся из окна: «Оставь девушку в покое!» Мозли убежал, но после вернулся, совершив еще два нападения. Он изнасиловал и убил Китти. За этим, как сообщала Times, наблюдали, по меньшей мере, 38 свидетелей. Позднее эту цифру сократили – до нескольких десятков. Но, так или иначе, люди Нью-Йорка систематически наблюдали, как убийца издевается над Китти. Она умерла по дороге в больницу.
А уже через несколько месяцев произошел похожий эпизод. Преступник напал на восемнадцатилетнюю
После этих случаев, вызвавших, как принято говорить, мощнейший резонанс, была реформирована система принятия телефонных звонков в полицию. Однако вряд ли изменилась психология людей, становящихся наблюдателями (читай – соучастниками) преступления. Признавать то, что право невозможно в отрыве от морали и нравственности, конечно же, не стали. К сегодня мы имеем сотни и тысячи таких, как Китти Дженовезе. И на Западе, и в России.
Сама система рождает могущественные силы, создающие ситуацию, которая превращает условно хорошего гражданина в злодея. Для того чтобы система оставалась в своем привычном состоянии, не подвергалась рискам и встряскам, в людях посредством дегуманизации воспитывается пассивность. Но она же делает человека бессильным перед любой угрозой, заставляя искать объяснения своему поведению. Он не только не испытывает мук совести, но и наоборот, пребывает в уверенности, что поступает абсолютно логично и правильно, а главное – законопослушно.
Отличие западного и русского подходов (под русским тут надо понимать подход традиционный, исконный, если угодно, а не тот, что существует ныне – российский, который представляет собой изуродованную версию подхода западного) заключается в разном соотношении морально-этических и правовых норм. В быту это выражается просто: судить по закону или по справедливости. На Западе второе априори невозможно. Истинно лишь то, что определяет право. Если, например, в нем нет закона, предусматривающего наказание за сексуальную связь брата и сестры с последующим ее расчленением, то человек считается чистым и невиновным, какое-либо осуждение его не только бесполезно, но и противозаконно.
Английский суд – на Западе высшая инстанция. Для исконно русского человека таковой является совесть. Более того, до определенного времени само обращение в суд у наших людей считалось практикой редкой, вредной. Причиной тому, конечно, и неадекватность судов и правоохранительных органов («себе дороже», «еще и виноватым останешься»), но и само мировоззрение человека, сформированное государственно-религиозной матрицей.
Говоря «высшая инстанция – это совесть», рискуешь показаться высокопарным. Какое это отношение имеет к реальной жизни, не звучит ли сугубо книжно? Однако в России почти сто лет – с 1775 по 1862 год – существовал Совестной суд, не имеющий аналогов в мире. Гоголь полагал, что это верх человеколюбия, мудрости и душевного познания, ведь там решались дела, в которых может быть несправедлив самый справедливейший закон, а решать способна лишь совесть.
Но эта инстанция была упразднена, а разговоры о совести в принципе оставили для так называемых простых людей. Чтобы меньше вякали. Привилегированный класс жил и судил уже по иным стандартам. Да и простые русские люди, чего скрывать, тоже. Позднее, уже в Советской России, академик Сахаров заявил: «Принцип “разрешено все, что не запрещено законом” должен пониматься буквально». Таким образом, не Бог, не совесть, не мораль – для многих сейчас это в принципе звучит смешно – стали определяющими элементами, а закон. Божество сменили; вот только не позаботились о том, чтобы новое божество оказалось адекватным и справедливым. Это привело к утрате русских первооснов, но не дало эффективной судебной системы.