Почерк зверя
Шрифт:
— Но… — Эстис попытался что-то возразить, но лекарь тут же его прервал.
— Господин граф, извольте сейчас же войти в дом и раздеться. Я осмотрю ваши раны и ожоги, — посмотрев на суровое лицо врача, Орогрим и Мантикора поспешили ретироваться, пока разозленный лекарь не решил и их "полечить".
Змей был отпущен на волю только через полчаса, забинтованный, и обмазанный всяческими снадобьями с головы до ног, после чего лекарь громко объявил, что прием на сегодня закончен, он не желает больше ничего слышать, и вообще — ложится спать, чего и всем советует. Выдав эту тираду, он захлопнул дверь прямо перед носом графа, собравшегося смущенно напомнить, что вообще-то
Через час после того, как рассвело, орк, граф, и полуэльф собрались у дома Змея. Лекарь, видимо, заметивший их приближение в окно, вышел друзьям навстречу.
— Никаких изменений, — сразу же проговорил он, не дожидаясь вопросов. — Приходите вечером, я разрешу пройти к больным — да и молодой человек, возможно, уже проснется. А пока что, господа — идите. И не мешайте мне.
— Кажется, он единственный, кто совершенно спокойно отнесся к пониманию того, что некоторое время выполнял все приказы Птицы, — задумчиво проговорил Талеанис, когда они уже ехали верхом в сторону замка, где собрались наемники и большая часть жителей деревни.
— Он фанатик своего дела, — пожал плечами Эстис. — Ему все равно, чьих людей лечить — ему главное лечить. Своих, чужих — неважно. А Птица был достаточно умен, чтобы не заставлять его делать что-либо, что было бы против принципов доктора.
— Все равно — странно, что он настолько спокоен, — полуэльф вздрогнул, вспомнив вчерашний инцидент.
Один из наемников — Сейширо, номиканец по происхождению — осознав, что происходило, куда-то исчез. Через час его заметили на вершине соседнего холма. Кто-то из наемников, друживший с ним, отправился узнать, что происходит. Вернулся он с телом номиканца. Сейширо, виновный в таком ужасном преступлении, как служба врагу его господина, совершил ритуальное самоубийство, как и предписывали строжайшие правила номиканских самураев — а Сейширо был самураем, хотя и вольным. На грани решения добровольно расстаться с жизнью ходил и северянин Улькар, неспособный простить себе того, что когда он по приказу Птицы совершал вылазку в предыдущую деревню, чтобы выкрасть одну приглянувшуюся самозваному лорду девушку, ему пришлось зарезать во сне ее мужа, который в противном случае поднял бы шум. Сам по себе, варвар не испугался бы ни мужа, ни шума — но приказ лорда был предельно ясен. А ведь для северян одно из страшнейших преступлений — убить спящего…
В общем, даже самые циничные из наемников, кто легко принял объяснения Эстиса, и считал себя не виноватым в совершенных под воздействием магии Птицы преступлениях, ходили мрачные и подавленные. Со всех сторон на них сыпались взгляды, полные сдержанной, невольной ненависти — конечно, граф объяснил всем жителям деревни, что произошло, и почему эти люди не виноваты в том, что совершили — но, разумеется, забыть смерти детей, жен и мужей, родителей, сестер и братьев, друзей и возлюбленных было невозможно. Предвидя это, Эстис сперва вообще хотел отпустить наемников на все четыре стороны, посоветовав им не задерживаться в этих землях, и вообще — держаться подальше от графства Сайлери, но Талеанис его отговорил, напомнив, что людей сейчас гораздо больше, чем способных дать им кров домов, и полей, на которых можно вырастить пищу для них. Так что теперь оставшиеся в живых воины готовились строить новую деревню, и, отложив в сторону оружие, браться за лопаты и плуги.
Хотя, конечно, далеко не все. Больше половины наемников в первую же ночь взяли своих коней, некоторый запас провизии, и покинули графство еще до рассвета, убив пытавшегося их задержать конюха. Узнав об этом, Эстис только вздохнул — и в самом деле, нельзя было ждать от этих циничных, закаленных в боях людей, что они будут, подобно Улькару, пытаться искупить свое преступление. Для большинства гораздо более естественным выходом оказалось просто сбежать куда-нибудь, где никто не будет знать о произошедшем здесь.
День вновь прошел в суете и делах. Змей судорожно путался в счетах и бумагах, значение которых безуспешно пытался объяснить ему смертельно виноватый дворецкий, примерно раз в час просящий позволить ему уйти в отставку, и до конца жизни замаливать свои грехи в каком-нибудь отдаленном монастыре. Сперва Эстис терпел, потом наорал на Шениля, заявив, что замолить свои грехи он сможет только ударным трудом, исправляя все совершенные им ошибки прямо на месте, и что пока жизнь в графстве не наладится, ни о какой отставке дворецкий может даже не мечтать. Мантикора, вспомнив уничтоженную при его помощи деревню эльфов, и тоже включившись в общее чувство вины, витающее над землями Сайлери, вызвался помогать наемникам строить дома, а Орогрим сбежал от людей на пашни, где в гордом одиночестве предавался отчаянию, при этом вспахивая земли больше, чем любой крестьянин с лошадью.
Вечером все трое, измотанные до предела, вновь собрались у дома Змея. Лекарь, вышедший к ним, с грустью в голосе сообщил, что улучшений нет, зато есть пополнение в лазарете — двое избитых до полусмерти наемников. Они имели неосторожность нарваться вдвоем на нескольких мужиков из предпоследней деревни, у которых некоторое время назад забрали жен… Гундольф до сих пор не проснулся, но это было как раз неплохо. А вот каким чудом до сих пор теплилась жизнь в Арне — это одному Пресветлому Магнусу ведомо…
Следующий день почти ничем не отличался от предыдущего, разве что вечером, наконец, пришел в себя Гундольф. Рыцарю в двух словах рассказали обо всем, что произошло, пока он спал, и тот выразил желание немедленно включиться в общую работу.
— Все равно, пока Арна не выздоровела, мы никуда не отправимся, — вздохнув, проговорил он.
Эстис вздрогнул от непоколебимой уверенности в голосе Грифона — он ни на секунду не допускал мысли, что Танаа может умереть.
— А если, не дай Магнус, она…
— Этого не может произойти, — спокойно сказал Гундольф, улыбнувшись. — Я видел, кто она — и я верю, что она не умрет. Хотя кто знает, может ей и стоило бы умереть сейчас — по крайней мере, для нее самой это могло бы оказаться менее страшной участью.
Дни текли своей чередой. Все, способные работать, работали не покладая рук. С невероятной скоростью росли дома в новой деревне, засевали пашни, надеясь, что погода позволит еще собрать урожай до наступления зимы, оружие вновь перековывали на плуги и лопаты, в кратчайшие сроки пришел обоз из Хайклифа, а с ним — провизия, скот, лошади, и многое другое, чего лишились за время этой кошмарной войны жители графства. Орогрим каждую ночь оставался спать на полу возле кровати Арны, молясь всем своим богам и духам, что рано или поздно, но он проснется, когда она опять на него наступит, слезая с кровати.
Талеанис, Эстис, и Гундольф тоже навещали девушку каждый день. Но в сердцах и Змея, и Мантикоры, с каждым днем таяла вселенная рыцарем уверенность в том, что Танаа очнется. Грифон тоже с каждым днем мрачнел — но по другой причине. Вера в Арну его не покинула ни на йоту, в то время, как надежды на то, что к нему вернется магическая сила, уже почти не осталось. Он все же выжег свой дар во время того злополучного боя, который так и не начался…
День шел за днем. И, наконец, настал тот миг, когда лекарь попросил Эстиса о личном разговоре.