Почти дневник (Статьи, очерки)
Шрифт:
– Шпрехен зи дейч, геноссе доктор?*
______________
* Говорите вы по-немецки, товарищ доктор?
– Я, эйн бисхен*, - серьезно ответил Виленский.
______________
* Да, немного.
Художник задумался, сидел понуро, затем продолжал так же трудно:
– Вифиль габен зи фамилие?*
______________
* Сколько у вас членов семьи?
Доктор внимательно вслушался, не понял и попросил повторить.
– Ви-филь габен зи фа-ми-лие? - повторил сонно и раздельно художник.
– Ах, понимаю, - сказал доктор. - Их габе дрей персон мит мир, айн фрау унд айн кинд*.
______________
* Со мной трое, жена и ребенок.
Художник важно кивнул головой.
– Их ферштее, - сказал он, - жена и ребенок. Зер гут*.
______________
* Я понимаю... Очень хорошо.
Он опять уронил голову на руки и задумался. Со всех сторон на него смотрели с уважением больные. Художник обратился ко мне:
– Шпрехен зи дейч?*
______________
* Говорите ли вы по-немецки?
– Бисхен*.
______________
* Немного.
Он с удовлетворением кивнул головой и стал рыться по карманам. Он достал измятую пачку папирос "Бокс" и протянул мне:
– Волен зи айн сигаретт?*
______________
* Хотите папиросу?
Я взял тоненькую, полувысыпавшуюся папироску.
– Данке зер*.
______________
* Большое спасибо.
Он ласково и серьезно подал мне огня:
– Раухен битте. Их габе нох филь сигареттен*.
______________
* Курите, пожалуйста. У меня еще много папирос.
– Данке шен*.
______________
* Благодарю вас.
Художник с самодовольной скромностью огляделся вокруг.
– Откуда вы знаете немецкий язык? - спросил я.
Он, очевидно, ждал этого вопроса.
– Я учил его в школе. Теперь почти все забыл. Я был очень болен, я все забыл.
– У него сонная болезнь, - пояснил доктор.
Художник поправил:
– Энцефалит. У меня был энцефалит. Я почти все забыл. Теперь энцефалит прошел, но отразился на мозгу. Мне трудно вспомнить. Я все забываю. Раухен битте нох айн сигареттен*.
______________
* Выкурите, пожалуйста, еще одну папиросу.
Ему, видимо, доставляло громадное наслаждение вспоминать и складывать забытые, растерянные немецкие слова.
– Это неизлечимая болезнь, - со вздохом сказал он. - Последствия ее неизлечимы.
– Ну, ничего, подождите, - сказал я в утешение. - Может быть, ученые откроют возбудитель энцефалита, и тогда будет прививка, и вас вылечат.
– Все равно уж поздно. Болезнь прошла. Это последствия. Это уже не вылечат.
И он скорбно опустил голову.
Усаживая меня на лавку, доктор Виленский заботливо разостлал две газеты, чтоб было чисто. Он тоже усиленно приглашал меня приехать. Это от Зацеп совсем недалеко.
– Вы мне дайте телеграмму, я вам вышлю на станцию Ульяновку лошадей, а там всего пятнадцать километров...
Я сердечно простился с доктором Виленским. Он услужливо донес до площадки мои вещи. Я сошел с поезда. Меня встретили Розанов, Костин и Зоя Васильевна. Розанов был в белой рубахе и соломенном бриле. Я заметил, что у него за эти дни сильно загорело лицо...
Я вернулся в политотдел, как в свою семью.
Вот я опять в Зацепах, в МТС, в "своей" комнате с букетом на столе. Я чувствую себя так, как себя всегда чувствует человек, уезжавший на некоторое время и опять возвратившийся. Люди вокруг продолжают жить интересами, смысл которых пока непонятен. Я еще не в курсе дела, передо мной вьются хвосты, кончики каких-то интересов.
Я понимаю из разговоров, что началась косовица, что во многих местах молотят, но не могу еще понять, почему у всех нервное состояние, почему кого-то надо взгреть, поощрить, почему все время взволнованно выезжают со двора. Что-то происходит вокруг, но что - мне пока неизвестно.
На дворе перемены.
Дом, который строили и рассчитывали вывести в два этажа, теперь решили строить в один этаж. Его уже подвели под крышу и делают стропила.
По двору прошел человек, которого я совсем забыл, но вдруг, увидев его в белой рубахе и восьмирублевой деревенской панаме, с пергаментным, малярийным лицом, с длинной, прямой трубкой в оскаленных зубах, вспомнил. Он шел, выставляя вперед острые колени. Агроном!
Потом я видел, как он накачивает шину велосипеда, прислоненного к заборчику.
Машин за сараями не видно, они все отправлены в поле. Но двигатель стучит по-прежнему.
Трава во дворе разрослась, но уже нет того мягкого, красивого цвета. Она жестка, суха. Кусты бурьяна, будяков, полыни. Жарко. Дождей нет и следа.
Настоящие жаркие летние дни.
Мы отвезли Хоменко в Синельниково. Был второй час ночи. Поехали обратно. А шофер должен был вернуться опять в Синельниково и подать Хоменко машину в пять часов утра. Когда он спит?
Разговор с Розановым на обратном пути, когда шофер гнал тарахтящую в темноте машину полным ходом, километров по восемьдесят в час, по незнакомой для меня и потому страшной дороге.
Я:
– А ты не чересчур, Тарас Михайлович?
Он:
– Что чересчур?
– Не чересчур резко? Тебе не кажется, что нужно немножко погибче, потактичнее?
– Ты, Валентин Петрович, вот что... Если не понимаешь, то не спрашивай... Подумай сначала хорошенько. У нас не парламент. Чего я буду миндальничать? Коммунисты не должны между собою заниматься вежливостью. Нужно крепко ударить по "сырым" настроениям. Я человек военный.
Мы разговорились о перспективах дальнейшей реконструкции сельского хозяйства, об уничтожении противоречий между городом и деревней, о будущем Советского Союза, о мировой революции.