Почти последняя любовь
Шрифт:
Отмытые окна, к Пасхе, отражали Ботанический сад. Оттуда выглядывали магнолии. С интересом. Красные дубы росли чуть левее. Прострелу, наоборот, ничего не было видно.
Она старалась тише дышать, меньше говорить, а если и говорить, то что-то умное. По дороге внимательно читала журнал о Льве Толстом. И сразу же предложила эту тему. Он подхватил. Он мог с ходу говорить о чем угодно.
– Ты знаешь, в меня все влюбляются. Смотри, не влюбись.
Она дерзко засмеялась. Через некоторое время с ужасом вспоминала тот свой уверенный смех.
Она все время стеснялась. От этого платье волновалось на бедрах. Он замечал… Возвращался взглядом…
В толстых бокалах принесли сонный коньяк. Ему было холодно. Он его разбудил и согрел. Научил будить ее. А потом учил пить. Дыша и нет.
Рассказывал
И все… И потянулись густые минуты. И в их вязкости путались желание, здравый смысл, жажда…
– Ты знаешь, а от тебя не исходит сексуальность. Женственность – да. Еще нежность… Но сексуальной энергии нет совсем.
Он ее открыто провоцировал. Подталкивал… Ускорял…
Она все понимала, но купилась. И стала что-то доказывать… Отрицать… Спорить… Он слушал, забавляясь. От этих искренних уверений стало ныть под лопаткой…
Коньяк неожиданно закончился. Полностью. Она, для верности, заглянула внутрь бокала. Пусто. Только на стенках было влажно. И нехотя пропадал последний аромат. Сахарная пудра в уголках губ. Он ее смахнул своими губами.
Ускользал мятный вечер. Розовые цветы персика еще никак не пахли. Еще выбирали пары аисты. Еще нигде не падали на головы майские жуки. Но что-то явно поменялось. Что-то оголенное бродило рядом…
Вечер входил в ночь мягким, осторожным движением… Она двумя руками держала свое сердце. Смотрела на его четкий профиль.
– Ты знаешь, что происходит?
– Знаю. Ты уже любишь…
– Кого?
– Меня…
Скомкано письмо – опять в корзине,
Скоро бастовать начнет перо.
Я скупаю в книжном магазине
Всю бумагу и чернил ведро.
Письма дышат и вздыхают даже.
Все равно их комкаю и рву.
Поджигаю – остается сажа.
Я ее проветрю на ветру.
Я пишу на небе цветом алым,
Чтобы ты читал до поздней ночи.
Чтобы видел письма даже старым.
Даже если видеть не захочешь…
Шел майский дождь. Скользкая дорога въезжала прямо в небо. Практически черное и одинокое. С пухлым приоткрытым ртом.
Дорога промокла до самых пят и стала покашливать, но, сохраняя достоинство, устремлялась ввысь. У нее все время дрожала под коленом какая-то мелкая жилка. Все время хотелось спать, но была возможность только сонно зевать в ладошку.
Дождь, как заведенный, очень худой и от этого неловкий, все-таки смог соединить небо и землю. Тонкими прозрачными нитями. Он как мост дал возможность прикоснуться тем, кто любил друг друга на расстоянии. Ведь небо только издали могло наблюдать за потугами земли. Видеть, какой ценой появляются ростки жимолости и жасмина. И, как могло, помогало, давая живую воду, грея снегом, накрывая полотном тумана. Оно выстраивало звезды так, чтобы получались слова, письма для нее. Для его единственной любимой.
А земля, сама женственность до самого ядра, смотрела в эти голубые глаза и испаряла ему свои ароматные соки. Целую вечность…
Небо всем весом упало вниз. В ее плодородные объятия. От возбуждения она стала растекаться, превращаться в скользкую жижу.
И по-мужски, басом, гремел гром. И ничего не было видно. И теперь стала уместна эта серая дымка. Она как ширмой закрывала от глаз чувственную любовь неба и земли…
…Он ее раздевал.
Отвернулись к стеклу орхидея и антуриум. Закутались в тюль окна. Он потихоньку, чтобы не напугать, освобождал ее от одежды.
Странно… От дыхания остались куски. Притом разного цвета. Она их видела со стороны. Его рука трогала чуть кривоватый позвоночник. Она боялась, что тронет грудь. Что-то надрывалось внутри. На шее, на бедре – везде был его запах. Он ее метил…
– Помоги мне…
– Я помогаю…
– Это невыносимо…
– Знаю…
Вдох… Толчок… Теплые слезы. У него соленые губы…
Она свесила руку. Кровать осталась внизу. Они вошли в другое пространство и зависли в нем, обнявшись…
– Я ничего не вижу.
– Закрой глаза.
– Я ничего не вижу.
– Потому что ты на небе.
– А где ты?
– В тебе…Он проснулся раньше. Она спала, отвернувшись на боку, и только ее розовое ухо выглядывало из-за подушки. Становилась прозрачной ночь, и он стал молиться. Впервые в жизни. Как умел. – Господи, ну зачем мне эта маленькая Женщина с зелеными глазами и сладким запахом «Шанель»? За что? В наказание или на радость ты мне ее дал? Моя жизнь уже так устоялась, что я не живу, а блюду устоявшийся ритуал: работа, пациенты, сон, командировки от Амура до Сены и снова работа, лекции… Иногда, как награда, – Венская опера или на худой конец, Киевская филармония, где можно спокойно отоспаться в первом ряду, и вновь отдохнувшим помчаться дальше. Зачем?!
…Она понюхала свою руку. Рука пахла им.
– Который час?
– Утро…
Охрипшее утро… Еще с ночи был посажен голос. А все из-за этого тумана…
Они завтракали на балконе. В гостинице. Над бульваром Шевченко.
Воскресное утро… Машины проснулись полчаса назад и лениво ездили туда-сюда.
Он намазывал маслом теплую булку и кормил ее. Точно так же на дереве птица кормила своего птенца. У него были теплые руки. А у нее тоже осипший голос. Еще с ночи…
– А как ты завтракаешь дома? – улыбнулась она.
– Варю кашу, а потом пытаюсь ее отодрать от кастрюли.
Он был такой большой, что каша выпадала из общей картины.
Рассказывал о любимых зимних гренках, MacCoffee во время бритья, о семге, сметане, оливковом масле. И о том, что любит хороший европейский завтрак в хорошей гостинице в Австрии или Италии.
– Но вкус MacCoffee исправляю молоком.
– Тогда зачем его вообще пьешь?
– Привычка…
Она видела, как он расхаживает по своей большой квартире с чашкой в руке. На плите булькает овсянка, по телевизору новости, а в ноутбуке почта. Вот он гладит рубашку. Выбирает галстук. Звонит телефон. Нет, это звонят в дверь. Сын…
Они сидели в халатах и смотрели на туман. Город медленно приходил в себя после ночи.
Кряхтя, проехал трамвай. Он пил сок. Она кофе.
Чего-то испугавшись, взлетели голуби…Я не слышу, как дышит шафран.
И не знаю, дышу ли я тоже.
Почему-то небелый туман
У меня оседает на коже.
Пахнет вечером и сквозняком.
Маргариткам уже не до смеха.
Я несу тебе чай с молоком,
А ты выключил жизнь и уехал.
В саду было холодно. Сирень надела мохеровую кофту. У пиона понизилось давление. Тюльпаны, в разноцветных гольфах, молитвенно сложили лепестки.
Он уехал… Вчера… А она не спросила куда…
Май ходил в плаще с длинными рукавами. Она лежала на шезлонге, укрытая по нос одеялом и писала ему письмо.
– Не пиши. Лучше говори.
– А разве так можно?
– Со мной можно все…
Она огляделась по сторонам. Сад, с шарфом на шее, пил бульон. Пустые холодные лавочки. Цветы прикрывали уши руками. Боялись отита. Она отчетливо слышала его голос со всех сторон. Его голосом говорила облетевшая вишня, давно не крашеная калитка и даже удивленная герань.