Почти последняя любовь
Шрифт:
Она бегала босиком. Розовые пятки стали синеть. Мимо открытого окна пролетало будущее лето. Акация возомнила себя на выданье. Дикая роза с полными цветами мечтала похудеть.
Он собирался. В овсянке моргал желтый глаз масла. От двери дуло. Он заставил надеть носки, которые привез ей из Москвы.
Ложка жала на творог. Разминала в нем сахар с изюмом. Белая рубашка топорщилась от крахмала. Пока она готовила, он ее утюжил. Сам. Виртуозно. В чашках остывал чай. Он не любит горячий.
Птицы уже час, как пели. Он смотрел на нее утреннюю. И такой она нравилась еще больше. В этом белом платье, с хвостиком на затылке, с просыпающимися вкусными губами. Она держала в руках его чашку, поглаживая ее за ушком.
– Котенок, давай и тебе немного каши.
– Давай.
Он насыпал ей полную тарелку. И себе еще. Каша была сладкой.
У творога появилось много глаз. Из-за изюма. В окно подглядывали осы и облизывались.
– В котором часу у тебя доклад?
– В два.
Кухню пронизал насквозь солнечный луч. Он стал плохо ее видеть и закрыл шторы. Посмотрел на часы. Пора…
В прихожей стоял портфель. У него был подтянутый живот. В шкафу – плащ, с ровными, очень прямыми линиями. Она смотрела, как он надевает костюм. Пила кофе. Во рту было горько и темно. Руки… Сразу вспомнилось, как ночью он ласкал ее бедра. Туфли… Она присела, чтобы помочь их завязать. Подняла голову…
– Любимый, мы ничего не путаем? Это любовь?
Он посмотрел со своего, почти двухметрового роста на нее, копошившуюся у ног.
– Это самая главная любовь…
На дороге был просто след.
В нем купалась ночью луна.
Попадал в него утренний свет,
И полуденная тишина.
В нем искали еду муравьи,
Спал заплаканный воробей.
Это были следы твои.
От одних до других дверей.
…Однажды он пришел поздно. Тихо снял в коридоре туфли, и впервые на них была пыль. И она поняла, что он очень долго шел… С рубашки нехотя сползала усталость, а с волос – сложные переговоры на английском языке.
Она губами снимала с него одежду. Она целовала ступни и мысленно проходила его путь. Ощущала каждый шаг, сделанный накануне, и шла по его следу. Его ноги говорили о том, о чем молчали уста. По ним читались годы и страны. И это была такая неприкрытая, оголенная правда, что в мире больше не было дорог. Только та, по которой шел он.
Она целовала каждый пальчик, каждый изгиб и каждую ямку. И мысленно благословляла небеса. Ведь сегодня дорога через сотни светофоров, тысячи машин, через перекрестки, тесные мосты и тротуары привела к ее дому…
Сперва он пытался хоть что-то утаить. А потом, глотнув воздуха, сказал.
– Ты проникла под мою кожу. Ты вошла в меня.
Опираясь локтями на мрак, встало солнце. Мозаичное небо разрывалось пополам. Жестокий утренний холод не имел сердца.
Он смотрел на первые минуты утра из иллюминатора самолета. Думал, что спал. Оказалось – с открытыми глазами. До земли еще два часа. До неба ближе.
Он вспоминал… Перед глазами плыли яркие кадры, как слайд-шоу. Вот он мальчиком строит пятиметровую лодку, которую потом никто не смог сдвинуть с места. Ошалевший и голодный, влетает в дом, чтобы окунуть кусок хлеба в ведро с водой, обвалять в сахаре и снова вернуться на улицу.
Собирает деньги на коньки и складывает их в копилку с кошачьей мордой. Играет в футбол под ледяным дождем. Потом год болеет. Из него чуть не вытекла вся жизнь. Учится плавать и переплывает глубокий Иртыш… Он видел себя, белобрысого подростка, который никогда не сдавался. Не ждал, что это сделает кто-то, вместо него. Не мечтал, а действовал… Подготовка к институту. На этот раз – Киевский им. Богомольца. Днем – кочегар в военной котельной, а ночью двухтомник по физике и анатомия – наизусть каждая позвоночная кость…
В окна царапался присущий высоте мороз. Сюда не долетают птицы. Здесь нечем дышать. Он был во власти холодного неба, которое нечем измерить, у которого нет дна. Самолет носом разрывал облака. Они трещали по швам, как сатин. Он летел на запад, и поэтому солнце грело хвост. В салоне стоял запах кофе, и он вспомнил, как в одном индийском городе видел пьющих кофе слонов. Кажется, в Удупи. Перед глазами встали тощие коровы, сидевшие в контейнерах для мусора, июньские дожди. Он ехал в машине, а ноги стояли по середину икры в воде, разъедавшей туфли. Он помнил людей, которые укладывались спать на тротуарах, болеющих тысячами болезней…
Почему-то вздрогнули ладони. Красивые, загорелые и очень умные. Из глубины памяти вынырнули куски Афганистана. Он принимал за сутки до 400 больных. Ампутировал руки и ноги. С 52-го размера перешел на 46-й. А когда через два года вернулся домой, не смог достать до звонка. Сидел под дверью и стучался головой.
Он хотел выпрямить колени. В них застоялась афганская жара, но не было места. Впрочем, как всегда. Приходилось повсюду таскать за собой 50-градусные раскаленные камни, которые иногда превращались в обмороженные. И вдруг
Пахло тонко свежим сеном.
Теплым молоком в кувшине,
Спали травы под коленом.
Спало облако в малине.
Пахло рук твоих движеньем.
В сене мята и душица.
Пахло нашим вдохновеньем.
Или это сон мне снится?…
…Запах свежесваренного варенья… Клубничного. Из того, крайнего окна. Пенку съели ложками сумерки. Наелись, и сытые превратились в ночь.
Ночь была очень теплой и очень летней. От жары еще не остыла кора. Божьей коровке было больно в лапки. И бордюры совсем не остыли. Обожженные солнцем хотели отдохнуть.
Спать не хотелось. Она вышла на балкон, почти без рубашки. Стояла босиком на дощатом полу. Все окна выходили на восток. Все звуки были очень чувственными: шепот в траве, стон луны – ее любимая практика…
Она закрыла глаза. И увидела, как всегда, маленькую поляну. Он стоял в густой траве, совершенно без одежды и смотрел перед собой. Он был сложен, как Бог. И вдруг начало происходить что-то необыкновенное. Она просила его не шевелиться, не удивляться, ни о чем не спрашивать. Сверху посыпались мелко нарезанные ромашки. Он стоял под дождем из лепестков, а они ласкали кожу теплыми губами. Потом к ним добавились чуть надорванные по краям васильки и ароматная медуница. Белладонна старалась касаться бедра, гордые ландыши – ладоней, прохладная мелисса и мята ласкали низ живота. Он стоял под цветочным душем, получая изысканное наслаждение. Цветы летели, словно земля перевернулась вверх ногами.
– Что ты со мной делаешь?
– Тс… Я тебя люблю…
Душистые, заряженные огнем, дождем, землей лепестки прикасались к самым интимным местам. В кожу впитывались их смех, сила, цвет, их радость жизни…
Цветы засыпали его по щиколотки. Все тело было пропитано маслами…
Она поблагодарила Вселенную и открыла глаза. После этой практики всегда хотелось сделать глоток вина. В душе был покой, и, поцеловав ночь в губы, она на цыпочках зашла в дом…
…Он стоял на балконе. В чужом городе, где невозможно читать утреннюю газету. В ней странные буквы.
Он стоял только в льняных брюках. Спать не хотелось. Смотрел на восток. Чувствовал, что они смотрят в одну сторону. Кто-то пил его молоко с медом. Обернулся. Это была нежность.
И вдруг ночь стала пахнуть по-особому. Не каменными звездами, не детскими снами, а цветами. По спине поползли мурашки, и сердце стало биться в особом ритме. Он, как доктор, знал – такого ритма не существует. И упало блаженство… И в душе наступил мир…
Под утро он забрал пустой стакан и ушел спать. На дне, прямо в желтом кусочке меда, дремала нежность……В городе жило знойное лето. Оранжевое солнце теперь занимало полнеба. И над домами завис большой раскаленный апельсин.
Они виделись редко. Она терпела и ждала. Просыпаясь на рассвете, умоляла Солнце направлять лучи на его важный жизненный путь.
Однажды вечером, возвращаясь с работы увидела: с небом что-то случилось. Его не стало на несколько минут. А потом оно раскололось на две части, и хлынул дождь. Стеной. Люди жались ближе к крышам. Они стояли на платформах, не понимая, где двери. Дождь был таким мощным, что туфли пришлось снять, а зонт – выбросить. И когда все спасали портфели, телефоны и брюки, она шагнула прямо в него. Она стала с ним одним целым. И дождь шел сквозь ее тело. А ее тело – было телом дождя.
– Я его видел, – шепнул дождь. – Он на западе, ближе к Северному морю.
– Он здоров?
Дождь засмеялся, как мальчишка.
– Он влюблен…
Она попросила смыть с него чужие глаза и чужие откровенные желания. Она взывала к этому разверзшемуся небу и плакала вместе с ним. Она умоляла дать ему воды, когда он захочет пить.…И так продолжалось изо дня в день. Она становилась на колени и целовала землю. Просила дать ему хлеба, когда он захочет есть. Благодарила, что он может по ней идти в гору. Трогала руками горизонт и отправляла в золотом шаре свои вопросы. Делая вдох, гадала – может, это его выдох? А на небе удобно сидели густые облака. Наклоняясь вниз – пили родниковую воду. Вытирали руки о лесной мох и дышали чебрецом. Облака хранили его мысли, шепотом оброненные слова, усталый кивок головы и очень бережно – каждое воспоминание о любви…