Почти вся жизнь
Шрифт:
Он хлопотал, доказывал, заинтересовывал, больше всего напирая на то, что такие расслабляющие номера, как прощание, будут исключены.
Много воды утекло с тех пор, но за это время директор аттракциона ни разу не изменил своим принципам: никаких роковых страстей, никаких душераздирающих реклам и широковещательных объявлений по радио, буквы на афишах не более двадцати сантиметров.
— Вполне достаточно, — скромно говорил Маньковский. — У нас свой стиль.
По приезде в новый город он сам выбирал место для аттракциона. Обычно поближе
И все-таки кое-какое новшество за эти годы появилось. Зная привязанность Николая Алексеевича к животным, Маньковский купил в зверинце большого бурого медведя, еще не старого и хорошо дрессированного на разные штуки. Что, если научить медведя ездить на мотоцикле?
Николай Алексеевич увлекся новой затеей. Он быстро завоевал симпатию зверя. Мишку усаживали в седло, передними лапами он держался за руль, Гриша запускал мотор, и мотоцикл с удивительным седоком делал несколько кругов по арене. Быть может, Вилли Люденбах и дал бы рекламу: «Чудо дрессировки, небывалый успех», но у Маньковского на афише значилось только: «Медведь на мотоцикле».
Николай Алексеевич очень скоро охладел к медведю, и Леший (так звали бурого) был сдан на попечение Грише. Привязанный на короткую цепь, Леший потешно вставал на задние лапы, вызывая шумные восторги ребятишек, бросавших медведю всякую снедь.
Недели две назад аттракцион приехал в приволжский город. Лето выдалось урожайное. Каждое утро с левого берега перебирались на пароме колхозники. Базар кипел как никогда. Вокруг «бочки» постоянно толпился народ. В таких условиях день простоя являлся целым бедствием.
Николай Алексеевич снимал комнату в старой части города, за вокзалом, дальше уже начиналась степь. Маньковский выбрал кратчайший путь, через базарную площадь. Вскоре он об этом пожалел. Навстречу ему в шляпе из рисовой соломки и с двумя авоськами пробирался сквозь толпу актер местного театра Казанцев-Волжский. Нет поклонников более шумных, чем сами актеры, а Казанцев-Волжский заявил себя поклонником с первого дня появления аттракциона в городе. Он ворвался в уборную Николая Алексеевича, расцеловал его и снова прибежал на следующий день. И так продолжалось день за днем. Он стал завсегдатаем. Валя уже издали махала ему платочком. Казанцев-Волжский быстро поднимался по лесенке, со дна «бочки» было видно его круглое, испуганное и счастливое лицо.
— Дело великолепное, удивительное, и достойно быть отмеченным, — говорил актер, сильно напирая на букву «о», и, казалось, он нарочно выбирает слова, где бы «о» звучало по многу раз. — Театр — это выдумка, игра, а здесь настоящее!..
Увидев директора аттракциона, Казанцев-Волжский обрадовался, обнял его, высоко поднимая авоськи и щекоча Маньковского стебельками зеленого лука.
— Иду к вам. Да! Говорю честно: это стало внутренней моей потребностью, так сказать душевной гимнастикой.
— Сегодня аттракцион закрыт, — сказал Маньковский,
— Что такое? — загремел актер. — Несчастный случай?
— Да нет, почему же, просто ремонтируемся, ничего больше.
— Друг мой, — сказал актер, кладя авоську на плечи Маньковскому, — большинство ваших зрителей аплодируют зрелищу, и, быть может, один только я рукоплещу искусству.
2
Николая Алексеевича дома не было. Старуха, сдававшая комнату гонщику, ворчала:
— Не пришел ночевать жилец… ясное дело…
Маньковский растерянно развел руками.
— Как же это так?
— А я за жильцами не приставлена… Стала бы я сдавать чужим людям, ясное дело, если бы не внучка…
— Ладно, ладно, «ясное дело», — сказал Маньковский и осмотрел комнату. Постель была аккуратно заправлена, на подушке лежал томик Пушкина, в углу висела черная тарелка репродуктора.
«…Усилился привоз овощей и фруктов, — оживленно рассказывал диктор, — на базаре работают парикмахерская, фотография и аттракцион „Мотогонки по вертикальной стене“».
Маньковский усмехнулся и подошел к окну. Во внутреннем садике в гамаке спала девушка. Пестрый сарафан открывал ее мускулистые, сильно загорелые руки и ноги. Среди пыльной зелени девушка выделялась ярким пятном.
— Я сегодня еще приду к вам, — пообещал Маньковский.
В тот день он обошел чуть ли не весь город, заходил в рестораны, справлялся на пристани и на вокзале. Николая Алексеевича не было нигде. Уже колхозники потянулись с базара на вечерний паром, когда Маньковский забежал в аттракцион. В «кабинете директора», маленьком закутке при «бочке», на ободранном диванчике сидела Валя и прямо из бутылки пила мутный фиолетовый лимонад. У ног ее дрожали тойтерьеры. Явственно слышался шум мотора — это Ряпушкин, монтер и осветитель аттракциона, проверял мотоциклы.
— Собакевичей надо бы покормить, — заметил Маньковский.
— Да они и так жрут целый день, — лениво ответила Валя. — А проку от них никакого.
На следующий день, едва рассвело, Маньковский снова пришел на квартиру Николая Алексеевича.
— Не возвращался?
— Не было, — сказала старуха и, подумав, спросила: — Может, он чужие деньги растратил?
— У него и своих достаточно.
— У кассира деньги, ясное дело, чужие.
— При чем тут кассир? — удивился Маньковский.
Но старуха стояла на своем. На вопрос, чем занимается, жилец отвечал, что служит кассиром в инвалидной артели.
Похоже было, что Николай Алексеевич стыдится собственной славы.
«Что же теперь делать? — тревожно думал Маньковский. — Второй день стоим».
В комнату вошла старухина внучка.
— Люба, — представилась она и спросила: — Не появлялся Николай Алексеевич? Может быть, в милицию заявить?
— Подождем немного, — осторожно ответил Маньковский. Подымать шум было не в его стиле.