Почти вся жизнь
Шрифт:
Он свернул в переулок, разыскал дом, где жили Ткачевы, и остановился в нерешительности. Это был небольшой двухэтажный дом с открытой на улицу дверью. Были видны сени и крутая лестница в два марша. Все это для наблюдательного пункта совершенно не годилось. Зато парадная нового пятиэтажного дома на другой стороне переулка вполне годилась для обзора.
Первые пять минут Владимир Павлович чувствовал себя крайне неловко. Ему казалось, что все проходившие мимо задают себе один вопрос: «А этот здесь зачем?» Но потом, поняв, что никому никакого дела нет до него, все внимание
Время шло. У Владимира Павловича стали затекать ноги. Большая синяя муха прилепилась к щеке, он отгонял ее, но она, громко жужжа, возвращалась снова и снова. В доме наконец стало тихо. Все разошлись по своим делам.
Вдруг там, напротив, на лестнице, послышались шаги. Переулок был узкий, и Владимир Павлович слышал как — раз-раз — простучали каблуки, и на улицу выбежал молодой человек.
— Минуточку, мама! — крикнул он снизу вверх.
Владимир Павлович сделал шаг вперед, увидел черные волосы, блестевшие на солнце, и яркие губы на сильном, худощавом лице. И так странно было в этом незнакомом юноше вдруг увидеть самого себя в молодости, что Владимир Павлович сделал еще шаг вперед и на этот раз покинул свое убежище.
Молодой человек перешел на другую сторону переулка, — он стоял теперь возле табачного ларька, в двух шагах от Владимира Павловича.
— «Беломорканала» нет? — спросил он. — Ну тогда дайте «Дели».
И это движение, когда он доставал из кармана папиросу, показалось знакомым. Именно так закуривал Владимир Павлович. Теперь, когда он уж второй год не курил, он вспомнил это свое движение.
Владимир Павлович разглядывал сына жадно и торопливо, словно боясь, что он может исчезнуть, раствориться. Сын, сын, его сын!..
Он был одет очень просто: сандалии, холщовые брюки, рубашка с открытым воротом. Сын, сын… Владимир Павлович рассматривал его с наслаждением. Еще немного, и он подбежал бы к нему, схватил бы за плечи, прижал бы к себе. Да, в ту минуту он ничего большего и не хотел: прижать к себе, почувствовать близко, рядом, молодое, сильное, согретое солнцем тело сына. Своей рукой взъерошить ему волосы. Ведь это же его сын!
Он совсем забыл, что должен быть осторожен, стоял посреди улицы, нетерпеливо пощелкивая пальцами.
— Анатолий, ты скоро? — крикнул женский голос.
— Сейчас, сейчас! — ответил сын, бросил папиросу и бегом, обогнув дом, вернулся и подкатил к крыльцу низкую трехколесную коляску. Назначение этой коляски Владимир Павлович не сразу понял. Сын поднялся наверх, потом — судя по шагам — стал спускаться вниз, но медленно и не один.
— Осторожнее, папа! — сказал голос сына.
— Не бойся, сынок! — ответил ему глубокий и густой мужской голос.
Владимир Павлович сжал кулаки. Какое свинство: чужого человека его сын называет отцом. И этот человек, не имея на то никакого права, свободно ерошит Анатолию волосы. Они сидят вместе за
Владимир Павлович всю жизнь считал себя человеком не ревнивым. Таким его считали и женщины. Да так оно и было на самом деле. Нелепа страсть, которая наносит такие страшные разрушения и не приносит никакого удовольствия… Да и не для этого он сюда явился. Но сейчас ревность жгла его, и, чтобы потушить этот мучительный внутренний жар, Владимир Павлович был готов на самый безрассудный поступок.
Но вот он снова увидел сына. Анатолий медленно спускался по лестнице. Срез потолка мешал Владимиру Павловичу. Почему сын идет так медленно и почему согнувшись? Но уже в следующую минуту Владимир Павлович увидел человека, которого Анатолий называл отцом.
Ткачев спускался тоже очень медленно. На нем, как и двадцать лет назад, была военная гимнастерка, но теперь на его груди Владимир Павлович видел два ряда разноцветных орденских ленточек.
Показалась мать. Владимир Павлович мельком увидел красный поясок, охватывающий худенькую фигурку, увидел седую голову…
Медленно спускались эти трое, а перед глазами Владимира Павловича с ужасающей быстротой вертелись и прыгали разноцветные ленточки и красный поясок Катеринки.
— Ну как, папа? — спросил Анатолий, когда они перешагнули порог.
— Отлично, сынок, — ответил Ткачев, тяжело дыша и вытирая пот с висков.
Никто из них не обратил внимания на человека в плаще и белых сандалетах, крепко сжимавшего в руках велюровую шляпу. С помощью сына и жены Ткачев сел в коляску. Видимо, это было для него самое трудное. Он улыбался, но при этом сильно морщил брови, и снова на его лице выступил обильный пот.
Екатерина Дмитриевна закрыла ему ноги одеялом, и Владимир Павлович услышал металлический звук.
— Поехали! — весело сказал Ткачев.
Мать и сын обменялись понимающим взглядом, и Анатолий не спеша покатил коляску в сторону бульвара. Владимир Павлович пошел вслед за ними. Только он шел не по мостовой, а по панели, прижимаясь к стенкам домов, крадучись, чтобы не выдать себя.
— Хочешь, двинем к Волге? — спросил сын, когда они выехали на бульвар.
— Хочу, конечно! — ответил Ткачев. — Только тяжело тебе будет подниматься обратно.
— Обо мне, пожалуйста, не беспокойся. Если ты себя хорошо чувствуешь…
— Отлично, — повторил Ткачев. — С тобой, мальчик, у меня снова есть ноги.
На набережной Владимир Павлович встал почти рядом с ними. Он только приподнял воротник плаща и надвинул шляпу на лоб. Да Ткачев, занятый своими мыслями, и так бы его не узнал.
Сдвинув брови, он по-прежнему смотрел на реку, на паром, заставленный машинами, готовый причалить к берегу.
— Было время, — сказал Ткачев, — я брал тебя на руки и шел с тобой сюда… к Волге. Теперь — ты…
— Папа! — укоризненно сказал Анатолий.
— Ничего, ничего, сынок.
Рука сына спокойно лежала на плече Ткачева, а тот ласково гладил эту крепкую, молодую, почти черную от загара руку. Владимир Павлович взглянул на Ткачева, потом на сына и снова на Ткачева…