Почти вся жизнь
Шрифт:
Ларин обнял ее.
— Один только Батя умел вот так со мной разговаривать, а теперь вы…
Он собрался уходить, и Елизавета Ивановна забеспокоилась:
— Никуда я вас не отпущу, пока чаю у меня не выпьете… Сушки вкусные. Хотите стопочку?
Нельзя было в этом отказать ей. И пока Ларин пил чай, Елизавета Ивановна стояла рядом и озабоченно его угощала.
— Ну вот, теперь можно и проститься… До завтра…
По-прежнему безветренно падает снег. Натоптанную тропку замело, и Ларин ежеминутно проваливался в тугие, скрипучие сугробы. Но прежде чем вернуться к себе, он решил
Все в землянке уже спали, и только Николай, сидя за столом, что-то писал. Увидев Ларина, он вскочил и спрятал листок.
— Садитесь, садитесь, — сказал Ларин. — Я к вам, как говорится, по-родственному пришел.
— Я ужасно рад, — сказал Николай. — Сейчас чай будем пить.
— Ну нет, — засмеялся Ларин, — чаем меня уж поили. На сегодня более чем достаточно.
— Ужасно хорошо, что вы пришли, — повторял Николай. — Я написал маме и Ольге, теперь припишу, что вы были у меня перед боем. Правда, когда они получат это письмо, мы будем уже далеко отсюда, и письмо устареет.
— Не люблю подглядывать, — улыбнулся Ларин, — но, по-моему, младший лейтенант Новиков написал письма не только матери и сестре.
— Если говорить откровенно, то, когда вы пришли, я писал одной девушке. Она…
— Она очень хорошая девушка… — сказал Ларин.
— Вы ее знаете?
— Разве другой напишешь перед боем?
— Это правильно, конечно. Но я хотел сказать, что она… что она не такая, как все другие.
— И это разумеется. Иначе бы вы писали всем другим, а не ей одной.
— Сдаюсь, — весело заявил Новиков.
— Принято, — в тон ему ответил Ларин. Он сел на стол, с минуту молчал и серьезно всматривался в лицо Николая.
— Поймет она вас?
— Товарищ капитан, ведь она все это время была в Ленинграде! Мы с ней учились вместе. Она сейчас телефонисткой на коммутаторе в нашем училище работает. Как ей нас не понять? Для нее ведь тоже новая жизнь начинается! Вы уже уходите? — спросил он удивленно.
— Ухожу, — сказал Ларин. — Я ведь еще не написал своего письма. Несколько раз начинал… И все не получается.
— Это всегда так бывает, когда хочется сказать слишком много.
В первом часу ночи Ларин вернулся в свою землянку. Открыв дверь, увидел сидевшего за столом командира полка.
— Докладывать не надо, — сказал Макеев. — Садитесь, Ларин. Не ожидали увидеть меня?
— Не ожидал, товарищ подполковник.
Лицо Макеева было усталым. Но это усталое лицо было лишено обычного напряжения. Резкие, похожие на шрамы морщины смягчились под влиянием какого-то нового и глубокого чувства. И это выражение счастливой усталости было неожиданным для Ларина. Вот закончены долгие, трудные сборы — как будто говорило его лицо, — а впереди долгий, трудный путь. Есть добрый обычай — посидеть, помолчать.
— Вторично я испытываю такое… такое нетерпение, — сказал Макеев. — Первый раз это было под Сталинградом. Перед наступлением обошел все батареи, вернулся в штаб. Чувствую — нет, не могу, пойду снова к людям. Понимаете?
— Да, да, я вас понимаю, — быстро сказал Ларин. Ему хотелось рассказать командиру полка о своих разговорах с Елизаветой Ивановной и Новиковым, но он чувствовал, что не способен передать словами эту свою особую
— Так, — сказал Макеев (рука его невольно отбила такт). — Помнится, кажется у Толстого сказано: человек обязан быть счастлив. Иногда это бывает очень трудно. Трудно, когда хочется сказать слово близкому человеку — и некому. Я рад, Ларин, что повидал вас, — сказал Макеев. — Желаю вам успеха в бою.
Артиллерийская подготовка началась на рассвете. И с первой же минуты стало ясно, что началось сражение, о котором мечтали тысячи и миллионы людей, сражение еще невиданного размаха и невиданной силы.
С каждой новой минутой усиливался гром артиллерийской грозы, но Ларину казалось, что в разноголосице боя он различает голоса своих орудий. Наверное, это было не так. В полноводной реке не угадаешь волну, которую принес горный ручей. Но ручьи питают реку, и можно сказать, что ручьи создали ее. Конечно, Ларину только казалось, что он ясно слышит выстрелы своих орудий, но главное состояло в том, что ларинские орудия стреляли. Цель была разведана и изучена. Это были немцы под Ленинградом.
Потом в дело включились танки.
Потом пехота пошла вперед, туда, где еще клубились и не могли приземлиться пороховые дымы.
Глава девятая
После первого стремительного броска пехота залегла под сплошным немецким огнем.
Для Макеева, для Ларина и для всех участников великого сражения начались дела обычные, уже неоднократно пережитые.
Ларин лежал в снеговой яме и кричал команды в телефонную трубку, а когда связь прерывалась, переходил на рацию. Семушкин и другие связисты искали порывы, сращивали концы, и снова Ларин брался за ледяную трубку полевого телефона.
Командир батальона старший лейтенант Сарбян, человек отчаянной храбрости, еще в начале войны получивший звание Героя Советского Союза и иссеченный за эти годы ранениями, несколько раз пытался поднять людей.
Ларин был рядом с ним (его дивизион поддерживал батальон Сарбяна) и видел его злое лицо.
— Брать надо! — кричал Сарбян. — Что? Почему не можем? Что впереди? Какой к черту-дьяволу дот! Почему дот? Брать надо.
Ларин понимал его. Так же, как и Сарбян, он знал, что немецкий северный вал состоит из множества мощных оборонительных линий, но так же, как и Сарбяну, ему казалось нетерпимым, что сегодня немцы еще способны сопротивляться. Если бы сам командующий сказал Сарбяну и Ларину: «Спокойно, ребята, дела идут хорошо. Передний край немцев взломан. Мы прошли вперед дальше, чем это намечено нашим планом», — если бы это и было сказано, все равно чувство горечи нельзя было бы заглушить, потому что дивизион Ларина не заставил замолчать немецкие доты и батальон Сарбяна не мог овладеть ими.