Почти вся жизнь
Шрифт:
Но командующий не обращался к Сарбяну и Ларину с речами, и все, что он знал об их положении, определялось короткой сводкой: «Немцы продолжают оказывать сопротивление».
Сарбян, попросив у Ларина «огонек, огонек всем дивизионом», побежал вперед. Больше Ларин его не видел. Он только слышал его голос:
— Вперед!
С оглушительной силой забил немецкий пулемет, словно он и был главным голосом сражения, и вдруг замолк, как будто перехваченный в горле.
— У немцев новая линия подготовлена, —
Они медленно поползли вперед, почти с головой зарываясь в снег. В снегу все звуки казались приглушенными, чудилось, они плывут под водой, а над ними тяжелые эскадры кораблей ведут неумолчный бой и рвутся глубинные бомбы.
Черная паутина проволоки выступала на снежных отмелях.
— Ножницы!
Мины окружали их, как стойкие поплавки. Мины находили в едва заметных бугорках снега. Осторожно сбрасывали наметенный снег, привычным движением обезвреживали мины.
— Ну, а теперь огоньку! — снова просит Сарбян.
И снова: вперед, вперед, товарищи!
Разбитые немецкие блиндажи, раздавленные пулеметы, вывороченные землянки, мертвые немцы, разбитые рации, ящики с гранатами, консервные банки, пустые фляги…
А через час батальон Сарбяна залег перед новой немецкой оборонительной линией.
Проволока в шесть колов. Минные поля. За этой проволокой, за этими минами — немецкие доты.
Снова, как и прошлой ночью, шел снег. У люден, стремившихся вперед, непрерывное падение снега усиливало ощущение неподвижности.
Ларин старался не поддаваться сонному снежному ритму. Его дивизион вел контрбатарейную борьбу, и Ларин знал, что, пока он не одержит верх, батальон вперед не продвинется.
Сарбян подошел к Ларину:
— Будем разбивать?
Ларин ничего не ответил. Нахмурившись, он вдумывался в знакомый вопрос Сарбяна.
«Да, да, — хотелось ответить Ларину, — будем разбивать, пока не разобьем. Разбивать, прогрызать, подавлять. В этом смысл всего, что мы делаем и что должны сделать». Но в ответ он только кивнул головой Сарбяну и дал команду на огневые.
К утру Ларин заставил немцев замолчать.
И вот он — новый рубеж: разбитые нашими снарядами блиндажи, раздавленные пулеметы, вывороченные землянки, ящики с гранатами, пустые фляги.
Весь день батальон вел бой и к вечеру подошел к месту, которое называлось на карте «Развалины».
В бинокль хорошо была видна деревня, плотный ряд изб, тяжело осевших в снегу.
Богданов докладывал:
— Немцев в деревне много. Но в самой деревне нет укреплений. Немецкие доты защищают подступы к деревне и с фронта и с тыла.
К шести часам стемнело. В обход деревни Сарбян
Ночью, когда немцы отступили, западня захлопнулась. Издали казалось, что из самых сугробов вырвался огонь и, прорвав ледяную корку и разбрасывая искры, кинулся на строения.
Деревня сгорела так быстро, словно огонь сдул ее одним жестоким порывом. Обозначились черные квадраты земли, по краям которых, зажатый между пеплом и снегом, бежал огонь. Вокруг этих затухавших костров повзводно отдыхали бойцы. Пленные немцы стояли рядом.
Ларин тоже присел у огня. Горьковатый дым клонил ко сну. Сквозь дрему он слышал разговоры и восклицания. Много раз слыхал он эти разговоры и восклицания, после того как кончался бой и стихал первый порыв ярости.
Кто-то дотронулся до плеча Ларина. Он открыл глаза и увидел Николая.
— Хорошо стреляли, — сказал Ларин. — Орудий с передков не снимайте. Сейчас подтянется сюда весь дивизион. Садись. — Он снова задремал, и Николай сел рядом с ним.
— Первый раз, товарищ капитан, живых немцев вижу, — сказал Новиков.
— Что, что?
— Я говорю: в первый раз немцев вижу, — повторил Новиков, со злым любопытством разглядывая пленных. — Сброд…
— Это точно, что сброд, — подтвердил Богданов. — Однако первое время вводили в заблуждение. Помню, в июле сорок первого я ихнего караульного начальника снял. Притащил к комбату. Рубашонка аккуратненькая, воротничок отутюжен и на брючках складочки, — рассказывал Богданов. — Ну, рыцарь, да и только.
— К стенке поставили? — спросил кто-то возбужденно.
— Обожди! Сел наш рыцарь за столик, взял в руки карандашик и со всеми подробностями объяснил обстановочку. Мы по этой обстановке так потом вдарили…
Бойцы захохотали. Но кто-то тяжело вздохнул, и смех разом стих.
— А это я, — сказал Родионов, поднимаясь. — Да вы не беспокойтесь, товарищ младший лейтенант. Я их и пальцем не трону. Видеть их не могу. Тошнит… Разрешите отойти…
— Разрешаю, — сказал Новиков.
Бойцы разговаривали между собой, и гитлеровцы тревожно прислушивались к этому разговору.
— Вот в Германию придем и всему миру расскажем, что фашисты у нас натворили. И весь мир ужаснется…
— Мир ужаснется, а воюем-то мы одни.
— Трудненько будет их научить по-человечески жить.
— Однако придется.
За ночь к новой линии фронта подтянулась вся дивизия. И снова началась жизнь, которую раньше, до наступления, невозможно было представить и которая сейчас казалась обычной и естественной.
Утром батальон подошел к новой оборонительной линии немцев. Разведка сообщила: артиллерийские доты.