Почти вся жизнь
Шрифт:
Он был круглый сирота и воспитывался в детдоме. И когда он вместе с другими детьми пел: «Мы красная кавалерия, и про нас былинники речистые ведут рассказ», то мысленно представлял себе своего отца, которого никогда не видел, в длинной шинели с ментиками, в буденовском шлеме, с широкой бородой и веселой, стремительной улыбкой. Его отец был красный конник. Его мать погибла от белой пули под той самой Каховкой, о которой тоже сложена песня.
Воспитательница детского дома, не старая еще женщина, давнишняя приятельница матери Павла, не раз обеспокоенно спрашивала
— О чем ты мечтаешь?
Но он не мог еще разобраться в своих тревожных мечтаниях.
Четырнадцати лет Ларин вступил в комсомол. На бюро райкома ему задали два вопроса по уставу. Потом кто-то спросил:
— А что сейчас в Германии, тебе известно?
Он ответил:
— Гитлер. — И, подумав, прибавил: — Война.
Детские смутные тревоги, неясные мечтания. Не были ли они предчувствием его будущей жизни?
В мире шла война, и еще до своего совершеннолетия он ощущал ее отдаленные шумы.
…Над всей Испанией безоблачное небо… Далекое озеро на Востоке…
«Москва. Кремль. Клименту Ефремовичу Ворошилову. Прошу зачислить меня в ряды Красной Армии».
«Ленинград. Первый детский дом. Павлу Ларину. Дорогой Павлик, тебе еще много надо учиться для того, чтобы стать настоящим бойцом Красной Армии».
Семнадцати лет он стал курсантом Ленинградского артиллерийского училища.
Он почувствовал, что нашел верный фарватер. Мгновения внезапной рассеянности, какого-то нервного забытья исчезли бесследно. Но ощущение того, что настоящая жизнь еще далеко впереди, не покидало Ларина.
Надо было много работать, чтобы достичь заветного рубежа. В слове «подготовка» был заключен смысл глубоко личный.
Последние пять дней перед наступлением Ларин находился в приподнятом настроении, ожидая приказа и связывая с ним исполнение своей жизненной задачи.
В час, оставленный ему перед свершением, Ларин спросил себя:
— Готов ли я?
Всякий раз перед боем этот вопрос возникал перед ним. Уже побывал он на батареях, уже говорил с людьми и на каждом шагу видел ту торжественную прибранность, которой отмечено предгрозье. Но до последней минуты или, вернее, до первого мгновения он неслышно проверял свою готовность, ту душевную наполненность, с которой только и возможно начинать дело.
Но сейчас Ларин потребовал от себя большего: внутренней прозорливости, которая позволила бы ему увидеть завтрашний день.
Для этого нужна была особая сосредоточенность. Для этого он остался один, и именно это ему не удавалось.
Мысли Ларина шли поверх главного. Это были мысли об Ольге и об их будущем, то есть о том, что возможно лишь после того, как главное будет выполнено.
Он начал письмо к Ольге. Письмо не получилось. Ларин словно оправдывался в том, что именно к ней обращены сейчас его мысли.
Внезапно он почувствовал раздражение отнетопленной, сырой землянки и от гнилого воздуха. Резко распахнул дверь, вышел.
Снег падал сплошной белой массой, неторопливо, с механическим упорством сравнивая траншеи, укрытия, рвы,
Мелькнула ярко-желтая полоса электрического света и сразу же исчезла, потухла в снегу.
Откуда этот свет? Да это, наверное, палатка санчасти.
Подойдя ближе, Ларин различил серое полотнище.
«Зайти разве?»
Он не видел Елизавету Ивановну с того памятного разговора на учении. Поискав вход, Ларин нагнулся и вошел в палатку.
Пол был устлан елочными ветками, ровно, как в строю, стояли пустые носилки. Посредине палатки на табурете спала Елизавета Ивановна, свесив голову на длинный операционный стол.
Как только Ларин вошел, Елизавета Ивановна вскочила.
— Все в полном порядке, Елизавета Ивановна, — сказал Ларин, встретив ее тревожный взгляд. — Я к вам на огонек зашел.
— Я вас всегда рада видеть. — Она подошла к печурке и железным прутом поправила тлеющую головню. — Как это вы нашли меня?
— Да я рядом, здесь…
— Да, да… дивизионы стоят так кучно, да и полки.
— Так вы заметили? — спросил Ларин, невольно улыбнувшись.
Она бросила железный прут и оживленно обернулась к Ларину.
— Раньше Батя всегда жаловался: дадут ему в бою участок, а работы на несколько полков хватает. А теперь орудия колесо к колесу…
— Это верно, приходилось раскидывать дивизионы, — сказал Ларин задумчиво.
— Да, не дожил Батя… Только подумать, четырех месяцев не дожил. Вам странно кажется, что я все время о муже вспоминаю? — вдруг резко спросила Елизавета Ивановна.
— Ну что вы, право, — сказал Ларин. — Когда же еще и вспомнить командира полка, как не сегодня? Все здесь его руками сделано.
— Трудно мне без него… По-моему, так: любить так любить, ненавидеть так ненавидеть.
Ларин и представить себе не мог, чтобы Елизавета Ивановна была способна на такие сильные речи. И ему было радостно, что она говорит о погибшем муже именно сейчас, что их любовь, их дружба, их семья остались до сегодня не разрушенными.
Смоляр незримо присутствовал здесь. И это было справедливо.
— Ну что, Павлик, как вы думаете, победим мы теперь немцев? — спросила Елизавета Ивановна и, не давая Ларину ответить, добавила: — Я думаю, теперь победим. Очень сильно все мы этого хотим. Подождите, не перебивайте меня. Знаю, что вы скажете: мы всегда этого хотели, но одного желания недостаточно, нужны хорошо обученные люди, резервы, техника. Я и сама это знаю. Но послушайте: я говорю — все, то есть каждый человек, и очень сильно хотим, — значит, человек ничего не пожалеет, на все решится. Когда Батя погиб, — сказала Елизавета Ивановна тихо, — я для себя только одного желала забыться в работе, а лучше всего, как и он, погибнуть в бою. А потом… вот эти слова: «научиться ненавидеть врага всеми силами души». Я к этому стремилась. Понимаете? И что люди у нас хорошо обучены, и что техники много — это тоже потому, что мы всей душой научились и любить и ненавидеть.