Почти вся жизнь
Шрифт:
— Это верно, что вы в мой дивизион желали попасть? — спросил Ларин. — Почему?
— А я, товарищ капитан, в госпитале о том дивизионе прослышал, — ответил Скоренко. — Там я лежал с одним капитаном, и мы от нечего делать байками обменивались. Вот он-то мне про ваш полк и рассказал. Ну, мне, как артиллеристу, было, конечно, интересно. Решил заявление сделать.
— Капитан этот не Снимщиков ли? — спросил Ларин.
— Точно, капитан Снимщиков.
— Ну, как он теперь?
— А вы его когда видели?
— Да дней… дней двенадцать назад, — сказал Ларин неуверенно.
— Двенадцать дней? — Скоренко задумался. — Ну, какие же перемены? Усы, вроде, растит.
— В чертежной работает? — Скоренко кивнул головой. — Неужели Снимщиков так в армию и не вернется?
— Не может такого быть, — сказал Скоренко решительно. — Из него такой штабист выйдет… Да, штабист… — прибавил он тихо и вдруг гаркнул: — Разрешите идти?
Николая Новикова Ларин назначил командиром взвода управления дивизиона, и Макеев утвердил назначение. Официальным мотивом для назначения Новикова послужило его поведение во время боя. Приказом по армии он был награжден орденом Красного Знамени. О нем написала газета. Главной же причиной назначения было желание Ларина постоянно находиться в бою вместе с Николаем.
Николай переживал праздничные дни. Приказ Верховного главнокомандующего, который как бы увенчивал первый бой, орден, новое назначение — все это соединялось в одно радостное чувство. Он с этим чувством просыпался, и, глядя на бойцов, протирающих мокрые винтовки, и на повара в белой кацавейке поверх полушубка, сосредоточенно заглядывающего в котел, и на машины, идущие в потоках талого снега, все время испытывал радость.
На марше, приткнувшись к дверце кабины и уже засыпая, он успевал подумать: как хорошо, как все хорошо. Снов он не видел. То же ощущение радости, что и днем, не покидало его и ночью. И он мечтал о новых боях: надо было доказать и Ларину, и Макееву, и командиру дивизии, и Верховному главнокомандующему, что он достоин награды.
Приказ получили на марше. К утру дивизия должна была занять огневые позиции. Макеев собрал командиров дивизионов и аккуратно, по линейке, прочертил карандашом новые стрелы на карте.
— Немцы обороняют Гатчину, — сказал он. — Южнее Гатчины — конечный для нашей будущей операции рубеж. Вот он… Зная тактику немцев, можно с уверенностью сказать, что Гатчину они будут оборонять «до последнего патрона», то есть до тех пор, пока мы не запрем их с тыла.
Невозмутимый Петунин вдруг захохотал. Макеев удивленно взглянул на него, и Петунин сказал:
— Виноват, товарищ подполковник. Я по поводу немецкой тактики, товарищ подполковник.
Гатчина горела. Она горела вот уже третий день и, казалось, притянула к себе и вобрала десятки и сотни крупных и мелких пожаров.
Горели деревни вокруг Гатчины, и пустые звонницы церквей были залиты малиновым пламенем.
В быстром огне сгорали хутора, тлели на дорогах большие штабные «бенцы», и из снега подымались факелы, в неверном свете которых с трудом можно было различить металлические остовы танков и пушек.
Огонь и дым заняли небо, вытеснив яркие зимние звезды и стойкие снежные облака. Казалось, звездный свет
Впереди была речушка, а за речушкой — немцы. Богданов мокрый вернулся из разведки и доложил, что немцы поблизости, но передний край установить с точностью не удалось. Маскхалат на Богданове обледенел, с шапки стекала вода. Губы его посинели, он говорил с трудом лязгая зубами.
Новиков влил ему в рот водки, и Богданов, сбросив халат и шапку, сразу же приосанился и сказал:
— Как пошла наша пехота топать, так ледок по реке и тронулся. Теплынь, да еще пехота топает…
— По переправе немец сильно бьет?
— Нет, молчит. Говорят, какое-то оружие подготовил.
— Какое оружие?
— Так, разговорчики, — уклончиво сказал Богданов. — Новое оружие, тайное.
Ларин приказал батареям оборудовать огневые позиции в двухстах метрах от реки. Но только стали оборудовать, как командир полка вызвал Ларина на свой командный пункт.
— Неправильно поступаете. Приказываю немедленно переправляться через реку. Саперы строят сейчас переправу. — Он говорил резко, и Ларин чувствовал: Макееву неприятно, что он, Ларин, принял неправильное решение. (Батя — тот обязательно крикнул бы: «Что? Холодной воды забоялись?»)
— Будет исполнено, — сказал Ларин и побежал к батарее. Он досадовал на себя и одновременно радовался, что командир полка решил задачу смело и своевременно.
«Молодцы, ах молодцы какие!» — думал Ларин. Он думал именно «молодцы», а не «молодец», потому что мысленно хвалил не только Макеева, но и погибшего Батю.
Вместе с командирами батарей, с Новиковым и Богдановым Ларин подошел к переправе.
Неожиданный в январе теплый ветер усиливал знобящую сырость. Казалось, что влажный воздух под давлением какой-то неизвестной силы разбит на мириады мельчайших капель.
Мокрые полушубки разбухли и стали невыносимо тяжелыми. Большинство бойцов поскидало их. Но сырость проникала сквозь ватники, свитера и гимнастерки, и тело все время было влажным.
На берегу работали саперы. Нельзя было ставить понтоны, и саперы строили самодельные мостки, нечто вроде устойчивых плотов на сваях.
На одном из таких плотов сидел пожилой сапер и, густо кашляя, курил огромную самокрутку, прикрывая огонь ладонью.
По первому взгляду можно было предположить, что он просто бездельничает. Но время от времени он отрывался от самокрутки и помогал своим товарищам вбить сваю или связать бревна, и тогда становилось понятным, что он-то и есть здесь самый главный, без которого работа не спорится.
— Эй, отец! — крикнул Ларин. — Скоро ли думаешь заканчивать?
Сапер, не разобрав в темноте офицерские погоны, отвечал ворчливо:
— Заканчивать!.. Да мы уж целый полк пехоты вперед пропустили.
— Так надо теперь и об артиллерии подумать! — снова крикнул Ларин.
Старый сапер, как показалось Ларину, в сердцах швырнул самокрутку.
— Вас спрашивают, — сказал Новиков, — надо отвечать.
Сапер встал. Новенькие блестящие звездочки на погонах Новикова были видны ему.