Почтовый ящик
Шрифт:
Зато защита прошла гладко. Было несколько лестных для Сережи выступлений ученых из разных институтов, и не бросили ни одного «черного шара». После голосования председатель ученого совета взял слово и стал говорить, что диссертация хорошая, что защита образцовая и что он очень всем доволен и от души поздравляет нового кандидата наук.
Но защитой, к сожалению, дело не закончилось. Чтобы отослать диссертацию в ВАК, требовалось подготовить около пятидесяти различных документов. Готовить их, конечно, при участии соискателя, должна была дама, технический секретарь Ученого совета. Через неделю после Сережиной защиты эта дама сломала ногу и лежала в гипсе сначала в больнице, потом дома, потом на даче. Ученый секретарь совета, непосредственная начальница пострадавшей, тоже дама, но с ученой степенью, категорически отказалась привлечь к процессу кого-нибудь другого со здоровыми
Лева со злобой отбросил авторучку, откинулся на стул и вытянул ноги, так что стул стал на дыбы.
– У-у-у, зараза, сколько бумаг, – завыл Лев. – А интересует их только ответ на вопрос «Еврей ли вы?»
Сережа недоуменно посмотрел на него, и Лева смутился.
– Да это я так, утрирую, – сказал он. – Но ты понимаешь, мне эта старая кикимора, ученый секретарь Совета, заявляет: «Вам не дадут диплом!» Спокойненько так. Что, почему? Оказывается, по одним документам я старший инженер, а по другим – ведущий. За три года, которые прошли от одной бумаги до другой, я вырос по службе. Чтобы это понять, никакого особенного ума не нужно, любой чиновник в ВАКе разберется. Так эта стерва знает, что пуганый, и хочет напоследок поиздеваться. То, что диссертация хорошая, что защитился без «черных шаров», что железяка уже летает – не важно. Важно, что должности по-разному указаны, в документах непорядок. Предложила исправить «ведущего» назад, на «старшего». На минуточку, сбегать к нам в институт, подписать у директора новую бумагу, при этом объяснить, почему он должен неправильную информацию давать, потом отправить бумагу секретной почтой. А за это время ее писарь вторую ногу сломает! «Нет, говорю, оставим как есть». Она тоже спокойно отвечает: «Как хотите, но вы рискуете».
– Лев, не рви сердце, такая наша доля.
– Это все понятно, что ты меня учишь? Просто обидно, что мы все такие, вечные просители, бесправная масса, «население», одним словом. Я всегда ощущаю, что ни на что не имею права. Еще, помню, сдал вступительные экзамены в институт. Хорошо сдал, легко, баллов набрал столько, что явно хватало для поступления. Без всяких блатов, там, репетиторов и прочее. Считай, поступил, причем сам и куда хотел. Хожу по Москве, как пьяный, балдею, все позади. Познакомился со случайным прохожим, приезжим человеком. Поговорили, он меня похвалил, что я много баллов набрал. «Теперь, говорит, все будут решать мандатные данные». И чувствую, что не еврейство мое он имеет в виду, сказал без всякой привязки к чему-нибудь конкретному. Просто советский человек знает, что баллы баллами, а решаться должно из высших соображений.
– Но в институт-то тебя взяли, – Сереже хотелось свернуть разговор, чтобы продолжить работу с документами. Когда еще они смогут вместе засесть, а вдвоем все-таки легче. Но Леву несло.
– Взяли, взяли, я ж тебе не про то говорю. Просто у нас никто не верит ни в конкурсы, ни в голосование, ни в какие кампании. Все знают, что будет сделано, как захочет…не знаю кто, скажем, волшебник Гудвин, великий и ужасный. Некоторые гады этим пользуются. Я в институте преподавал, нашел студентку. Толковенькая, живенькая и к нам на работу согласилась пойти, хоть от ее дома и далеко. Диплом писала у себя на кафедре, но по нашему профилю, а распределение к нам получила. Документы подала и уехала отдыхать. Ну, а я рассчитываю, что где-то в сентябре будет у меня новый сотрудник. Так с этой мыслью свыкся, что сказал начальнику отдела про одну работу: «Это для Кати, придет и сделает». Он мне: «А Катя к нам не придет. Она, ты меня извини, по пятому пункту не прошла». Я сначала пригнул голову, как обычно. Потом думаю, по какому такому пункту? Стал на начальника давить. Он сходил «в кадры» и узнал, что у Кати отец Михаил Абрамович. Ну, и что? Может он из староверов. А даже если еврей? Так ее вообще в институт не берут? «Берут, говорит, в новое отделение цифровой техники. Кадровик сказал, что туда можно». Тут уж я не сплоховал. «Эх, вы, говорю, у вас молодого специалиста уводят из-под носа, а вы удовлетворяетесь дурацкими объяснениями». Смотрю, усы у начальника зашевелились, бороденку вперед выставил, забрало его. Побежал ругаться. Так и оказалось. Начальник нового отделения цифровой техники сказал директору, что сам он набрать специалистов не может, а отдел кадров не помогает, в смысле, ни черта не делает. Директор сердился и ногой топал. Вот кадровик и решил исправиться, нашу Катю похитить.
– Рассказал? – спросил Сережа.
– Рассказал… – устало ответил Лев.
– Ну, тогда давай дальше твои любимые бумаги оформлять.
– Давай, – покорно вздохнув, согласился Лева.
Документы отослали. Через три месяца Сережа получил кандидатские «корочки».
Глава 23
«Ландыши, ландыши, светлого мая приве-ет…», – звонко пели конструктора, а цеховые портили песню: «Ты сегодня мне принес механический насос, вставил в женю, стал нака-ачивать, припустилась я летать, третий спутник догонять, не умею повора-ачивать…» Конструктора не обращали внимания на горлопанов и пели правильно: «Ты сегодня мне принес не букет из пышных роз, не тюльпаны и не ли-илии…» Цеховые замолчали: им и стыдно стало перед хорошо поющими девушками, и слов дальше не знали.
Свежевыкрашенная тележка с трехметровым картонным знаменем «Да здравствует советская наука!» выплыла из ворот предприятия и остановилась по команде «Стой!» Представитель парткома, ответственный за проведение демонстрации, стал оглядывать группки сотрудников, искать пополнение для команды, которая покатит телегу. Сережа слегка присел, спрятался за своих, чтобы не попасться на глаза. Не дай Бог, назначат в команду, мало того, что не отойдешь, так потом, после демонстрации, надо телегу возвращать на предприятие. Сережин маневр удался, из их лаборатории катить телегу позвали Виталия Царькова. Хорошо, теперь никаких забот, тем более, Генка уцепился за телегу, будет помогать везти. Так что в ближайшее время ясно, где его искать…
Домашние сборы были беспокойными. Анна Петровна, которая поднялась раньше всех, чтобы накормить и проводить демонстрантов, все утро ворчала, бубнила, что не надо бы ходить, дел на огороде по горло, день год кормит, а эти «чтой-то и кудай-то, мужчины, тоже, называются, не сбитая борона»…
Потом выяснилось, что Генке не во что обуться, у ботинка отлетела подошва. Тут уж Сережа возмутился: «Ты что, не мог раньше сказать?! Обязательно перед выходом из дома! Где я тебе ботинки найду первого мая?! Сиди теперь в четырех стенах, никуда не пойдешь! Тоже мне, младенец, сороковой размер обуви!» Бедный Генка расстроился, захлопал глазами, казалось, сейчас заплачет. Помог Андрей Прокофьевич – полез на антресоли и достал хромовые сапоги. Намотал внуку портянки, чтобы сапоги не болтались на ногах. Ничего, сойдет. Генка сначала обрадовался такой необычной обувке, рассматривал свои ноги в сапогах и так, и этак. А потом опять загрустил – большие сапоги у него на ногах выглядели как валенки. Решили брюки выпустить поверх голенищ, тогда не так заметно.
Прокофьич из комнаты крикнул: «Сереж, я, что тебя хочу спросить…» Когда Сережа подошел, Прокофьич сунул ему стеклянную фляжку из-под коньяка с темной водкой, настоянной на калгане. Такую же фляжку тесть засунул во внутренний карман своего пиджака.
Наконец вышли из дома втроем: дед, отец и Генка. Пришлось поднажать, чтобы успеть вовремя, к перекличке. А потом почти час топтались у предприятия. Ну, это как всегда.
«Андрей Прокофьевич, а где ваш внук?»
«Ой, какой большой!»
«Андрей Прокофьевич, вы его наказываете? А как?»
«Квартальной премии лишает, хи-хи-хи…»
«Андрей Прокофьич, а внучку вы тоже привели?»
Гомон сотрудников его лаборатории, вопросы, и настоящие (какой действительно у начальника внук), и с подковыркой, приятно будоражили Прокофьича, вонзались в него с разных сторон, как струйки циркулярного душа. Прокофьич неспешно поворачивал голову к вопрошавшему, отвечал через раз и блаженно улыбался. Андрей Прокофьевич был счастлив.
За много лет он привык, что любой вопрос о собственном ребенке, о единственной дочери Татьяне, вызывал тревогу, душевное напряжение. Для ответа нужно было сосредоточиться, подумать, что сказать. Всегда нужно было обмануть себя и убедить других. Даже для того, чтобы на дежурное: «Как дочка?» – ответить: «Да все нормально», требовалось подобрать тон. Он-то знал, что не все нормально. А если дальше будут спрашивать? «Конечно, перешла в следующий класс, нет, троек мало… конечно, сдала сессию…» Но как перешла, как сдала, каких родительских усилий это стоило, знал только он!