Под чужим знаменем

Болгарин Игорь Яковлевич

Волин открыл дверь, крикнул:

– Давайте!

В комнату втолкнули паренька – кочегара сто пятого-бис.

– Как зовут? – спросил Щукин.

– Меня-то? – переступая на месте ногами, часто заморгал глазами паренек. – Колей… Николаем.

– Так вот, Коля, скажи нам, сколько вас было на паровозе сто пятого-бис? – со слащавой вкрадчивостью продолжал расспрашивать полковник.

– Я да Митрий Митрич… – Коля подумал, добавил: – Митрий Митрич вел паровоз. Помощник заболел. А я и за кочегара и за помощника… Да мне это не впервой…

– А был еще третий… Третьим кто был на паровозе? – с хорошо разыгранным удивлением спросил Щукин.

– Третий?..

Третий?.. Ах, вот вы о чем! Напросился один железнодорожник. Подвезите, говорит, до следующей станции. Ну, мы его и взяли. Очень уж просился человек. Жена, говорит, больная, возьмите… говорит… Христа ради…

Коля бросил мимолетный взгляд на Кособродова. Хотя тот молчал, по его гневному, укоризненному взгляду Коля понял, что говорит не то. И осекся. Глотнул воздуху, собираясь с мыслями. И вдруг рассмеялся. Давясь смехом, заговорил:

– И что это я вам тут намолол?! Это же все во вторник было… Ну да! Во вторник мы пассажира везли. А вчера ж среда была?.. – Коля посмотрел на Щукина невинно-обалделыми глазами и снова спросил: – Вчера среда была, госп…

Волин коротко взмахнул кулаком – Николай отлетел к стене и, схватившись руками за живот, медленно сполз на пол. Глаза ему застлало слепотой, а в горле забился, так и не сумев вырваться наружу, крик.

Щукин брезгливо поморщился и, повернувшись к Кособродову, уперся в него тяжелым взглядом.

– Семья большая? – спросил он загадочно, и злорадная усмешка косо перечеркнула его губы.

– Чего?

– Семья большая, спрашиваю? – продолжал странно усмехаться полковник Щукин.

Машинист молча и угрюмо смотрел на Щукина, и подбородок у него чуть-чуть подергивался то ли от обиды, то ли от недоумения.

– При чем тут семья? – хрипло произнес допрашиваемый.

– Она вас может больше не увидеть! – Щукин порывисто встал, подошел поближе и, в упор уставясь в машиниста, доверительно произнес: – Кособродов! Как только мы начнем вас допрашивать по-настоящему, вы скажете все, слышите? Но отсюда уже никогда не выйдете. Мы не освобождаем калек… Подумайте об этом. – И, словно потеряв к машинисту и его помощнику всякий интерес, Щукин подошел к двери и властно позвал: – Надзиратель!

– Здесь, ваше высокоблагородие! – Мгновенно появился на пороге надзиратель и, еще не успев прогнать с лица равнодушной заспанности, встал навытяжку.

– В тюрьму их! – громко скомандовал Щукин, показывая на арестованных.

…Домой полковник Щукин пришел поздно ночью. Был он усталый и хмурый, как бы вобрав в себя всю тяжесть дня. Он чувствовал, что и в разговоре с Кольцовым и при допросе машиниста Кособродова он потерпел поражение. Но больше всего его удручали дурные предчувствия, что это только начало, что теперь он стал утрачивать власть над волей и судьбами людей. Теперь ли?.. И от этого Щукин почувствовал себя одиноким и беспомощным.

Он взглянул на дверь, ведущую в Танину комнату. Под дверью лежала желтая и тонкая, как соломинка, полоска света. Щукин в раздумье остановился, откашлялся и постучал.

– Папа? – удивленно и, как показалось Щукину, недовольно спросила Таня, приоткрыв дверь. – Уже очень поздно.

– Прошу прощения, но ведь ты не спишь, – возразил Щукин. – Нам надо поговорить, Татьяна! К тому же днем мне некогда. Так что придется тебе выслушать меня сейчас.

– Ну что ж… – спокойно согласилась Таня и отступила от двери. Только сейчас Щукин заметил, что пальцы дочери выпачканы землей.

«Видно, возится по ночам с цветочными горшками. Какая блажь!.. Вот так и мать ее

блажила…» – подумал он с досадой. И внезапно сухо и сдержанно сказал дочери:

– Вчера ваш знакомый капитан Кольцов ввязался возле ресторана в пьяную драку. Из-за женщины.

В широко раскрытых глазах Тани мелькнуло удивление.

– Дрался?.. Из-за женщины?.. Тут какая-то путаница. Ошибка…

Таня не могла поверить в то, что обычно сдержанный и обходительный Кольцов может ввязаться из-за какой-то женщины в драку. А если это случилось, значит, Павел Андреевич вынужден был поступить именно так.

– Нет, Таня, никакой ошибки, – стоял на своем Щукин. – Поговорим спокойно.

Дочь присела, безвольно уронив руки на колени. И этот мертвенно-покорный жест и медленно каменеющее Танино лицо вызвали в Щукине глубокую жалость, но он усилием воли отогнал ее и сказал дочери все, что считал нужным сказать.

– Вспомни, Таня, маму, – воззвал Щукин к самой чувствительной струне ее души, настойчиво подбирая проникновенные, убедительные слова. – Ты уже взрослая, Таня, и должна понять, что мы с твоей мамой были очень разные люди. Да-да, разные! Но разве я ей запрещал жить по ее разумению, воспитывать тебя так, как она считала нужным? Я уважал ее склонности и взгляды. Точно так же и с тобой… – Он выразительно взглянул на дочь – Таня смотрела прямо перед собой, и глаза ее были странно неподвижными, лицо – необыкновенно красивым и чужим. «Откуда у нее эта безбоязненная отчужденность? – на мгновение испугался Щукин. – Не от слабости же! Тогда откуда? От любви? Неужели?» Но вслух, храня на лице маску строгого отцовского благодушия, продолжил: – Да, я никогда не стеснял твоей свободы. Долг – это не гнет. Мой долг и перед тобой, и перед Россией, и перед всеми – это мой выбор… И все же есть вещи, которые невозможно допустить. Понимаешь?.. И вот твои взаимоотношения с Кольцовым как раз я допустить никак не могу. Ибо – этого я не боюсь сказать, – Щукин глубоко вздохнул, – он человек низких душевных качеств. Ты знаешь мою жизнь, мой характер, наконец. Мне всегда была ненавистна в людях распущенность.

Таня быстро подняла голову, на ее лице вспыхнуло упрямство.

– Он не может быть распущенным, папа! – горячо заговорила Таня. – Это не так, это не так, уверяю тебя. Ну, пожалуйста, поверь мне. – Не вставая со стула, Таня вся подалась к отцу: – Позволь мне самой поговорить с Павлом Андреевичем. Я уверена, он от меня ничего не утаит.

– Нет! – с силой произнес Щукин. – Я готов еще раз повторить, что никогда ничего тебе не запрещал, что вмешивался в твою жизнь лишь в крайних случаях. А ныне я категорически запрещаю тебе видеться с Кольцовым. Если ты нарушишь этот запрет… ты уедешь отсюда. У меня нет иного выхода. – Голос Щукина стал странно хриплым, губы плотно сжались, и теперь перед Таней сидел не отец, а чужой человек с белыми, злыми глазами…

Таня сидела молча, опустив голову. Щукин несколько раз прошелся по комнате. Гнев его прошел, и сейчас он испытывал к дочери только жалость.

– Таня! – Он подошел к Тане и с опаской, бережно тронул ее за плечо, но она отстранилась. – Поверь мне, моей любви к тебе, моему знанию жизни и людей. Когда-нибудь ты скажешь мне спасибо, я уверен в этом… Спокойной ночи! – Он пошел к двери и, уже выходя, обернулся.

Таня сидела, все так же опустив голову. Лица не было видно, а поза выражала бессилие. И все же Щукин не был уверен, что одержал победу над дочерью. Ему показалось, что он потерпел в этот густо насыщенный событиями день третье поражение…