«Под этим небом черной неизбежности…»

Трубецкой Юрий Павлович

«Кричу я, ускоряя шаг…»

Кричу я, ускоряя шаг: — Постойте, Сонечка, не надо! И только отвечает мрак Шуршаньем городского сада. Как страшно. Никого со мной. Скользит, бесцельно вдаль шагая. Но мрачно, под окном пивной, Стоит и курит Свидригайлов. Там ветки снежные летят Под ветром европейской ночи, И звезды горькие глядят Сквозь туч разгневанные клочья. 1952

«Здесь,

в Германии, я у муз…»

Здесь, в Германии, я у муз Ничего не делать учусь. Вместе с кошкой я днем дремлю Или мух осенних ловлю. Но никто не знает, что я Только тень слепая моя. Что не я, а кто-то другой Утром с почты несет домой Синеватый письма квадрат (Огорчен или очень рад)… Письма пишет какой-то друг. Он придуман, как всё вокруг. 1952

Весна

1

Отчего эти влажные веси, Опрокинутый полумесяц, Забор, береза в стороне — Напомнили Россию мне?

2

Ноги босые в пыли, Дорога слепа и зла — Камни, осколки стекла. А вверху — журавли, журавли.

3

Маленькое солнце одуванчика в траве, Белые овечки в нежной синеве. Что мне это солнце и чистота, Ведь за декорацией — тлен, пустота. 1952

Т. С. Ф. («Когда бегут часы…)

В. Сумбатову.

Когда бегут часы… Высокой вечностью в лицо мне ветер дышит И очень сложная машина жизни Отщелкивает каждую секунду, Ее отбрасывая прочь в небытие. Что было только что уже не повторится… Когда бегут часы… И вот я знаю: Бездушный спикер мне об этом скажет: Что «Achtzehn Uhr»… А дальше передача Чайковского, иль Шумана, иль просто Какой-нибудь там танцевальный «шлагер». А, может быть и пенье о любви печальной, О Беатриче, гибнущей; как птица Под яростным пустынным ураганом. О Моне-Лизе или о Джульетте… О чем еще? Иль — о моем молчаньи? 1953

«Такая тишь заката…»

Сергею Маковскому

Такая тишь заката… Так бывает. Резные двери. Готика и лед. Веселый тополь крону наклоняет И черный дрозд поет себе, поет. Святая обычайность захолустья. О, странствия мои! Мои пути! Здесь как-то странно говорить о грусти, Искать чего-то, зная — не найти. 1953

«Вереск зацвел у дороги…»

Вереск зацвел у дороги, Недалека и зима. Черствый, отрывисто-строгий Ветер обходит дома. Если по-детски ты плачешь, Это еще не беда… Что-то поглубже запрячешь И позабудешь — куда. 1953

«Шарманка старая, печали тайной ящик…»

И старенький вальс недоплакав, умолкнет шарманка вдали.

Сергей Маковский.

Шарманка старая, печали тайной ящик, Ты плачешь вечером над жизнью настоящей. Средь каменных дворов и сонной толкотни, Когда в домах дрожат урочные огни. Ты на одной ноге, как инвалид военный, Поешь о памяти и грусти сокровенной. Ты детских слез укромный уголок, Чердачной нищеты дрожащий огонек. В баварском городке, проездом, ненароком, Пишу я о тебе как будто бы с упреком. С протяжной хрипотой ты выдуваешь звук — Наука горечи и алгебра разлук. 1953

«Что пишу — никому не нужно…»

Что пишу — никому не нужно. И заря догорает зря. Гроздь винограда на ужин, Крепкий чай и два сухаря. Мне все снится: я в странном каком-то Белом городе без людей. А рядом, в прохладной комнате, Райский поет соловей. 1953

«…И опять всё то же — пустая…»

…И опять всё то же — пустая, Германская тишина. Льдиной медленной день растаял У бессмысленного окна. Если хочешь — молись. Не можешь? Там в закате сияет крест. Разве сердце свое положишь В этот черный чужой подъезд? Вновь задымленный день уходит. Одиноко стучит клюка, Изо всех надоевших мелодий, Надоедливее — тоска. 1953

«Ахматова, Блок, Гумилев, Мандельштам…»

Ахматова, Блок, Гумилев, Мандельштам… Сожженные годы. Сожженные люди. Серебряный век начинается там, А век золотой? Не мечтанье ль о чуде? Какие стихи и какие слова! Полет лихача по снегам голубеющим. Кровавый закат отражала Нева… Теперь только ветер, забвением веющий. 1922–1952