Под игом
Шрифт:
— Вот уже три дня, как иду в Бяла-Черкву, и видите, как далеко я ушел…
— Хитрые сукины сыны эти бяло-черковцы! — проговорил один из клисурцев. — Сидят себе спокойно и в ус не дуют!
Он сказал это со злобой. И не столько гневаясь на Бяла-Черкву за то, что она не восстала, сколько в досаде на то, что она не пострадала, как другие. Такова уж человеческая природа!.. Легче переносить мученья, когда знаешь, что и другие, хотя бы твои друзья и близкие, терпят то же, что и ты. Это жестокое чувство, сильно развитое в нашей душе, — один из стимулов того героизма, который побуждает воина ринуться в бой, не содрогаясь перед лицом смерти, косящей направо и налево. Оставь этого героя одного, лицом к лицу с опасностью, и он, быть может, бросится бежать в паническом ужасе. Недаром говорит пословица: «На миру страдать, что на свадьбе гулять».
— Что вы знаете о Бяла-Черкве? — спросил Огнянов.
— Мы уже тебе говорили… Они хитрые бестии! Одни мы взялись освобождать болгарское царство!
— А все-таки непонятно как-то: ведь Бяла-Черква была совсем готова! — задумчиво промолвил Огнянов.
— Что об этом толковать?.. Уцелела — и ладно; тем лучше. Что проку, если бы она тоже сгорела? — сказал один клисурец.
— Эх, сколько сел погорело! И какие села! — отозвался другой. — Видал, как ночью полыхает небо?
— Видал, — мрачно ответил Огнянов.
— Все вдребезги разбито… Да разве это было восстание? Срам один! И мы, старые ослы, еще надеялись… А те, что обманули народ, пусть дадут ответ перед богом. Раз не все было готово, надо было сидеть тихо-смирно.
Молча слушал Огнянов эти упреки, эту клевету. Они огорчали его, но не сердили. Быть может, они были недостаточно обоснованы, но, во всяком случае, вполне понятны в устах этих обездоленных людей… Да он и сам в душе не раз осуждал народ, подобно тому как теперь народ осуждал своих вожаков. Таковы печальные, но неизбежные последствия неудачи.
— Эй, вы, чего раскисли? Чего нюни распустили, словно бог знает что случилось? — старался подбодрить товарищей Боримечка. — Видно, так было угодно богу и пресвятой богородице… По-вашему, если погибла Клисура, так, значит, и вся Болгария погибла?
— Иван, а как твоя жена? Куда ты ее отправил? — спросил Бойчо.
— Стайка? Будь оно неладно! Она уцелела. Я ее отвел в Алтыново, а оттуда… Да, я и забыл тебе сказать, какая штука вышла с учительницей!
Огнянов вздрогнул. Он и сам догадывался, что сталось с Радой, но боялся услышать страшную правду из чужих уст. Он видел, как той ночью обрушилось жилище Рады, как горели развалины дома, под которыми она погибла, если только не покончила с собой раньше… Поздно собрался он спасать ее. Мысль об этом тяжким бременем ложилась на его душу. Другое чувство, в котором он и сам не хотел отдать себе отчет, тоже смущало и мучительно тревожило его.
— На волосок от смерти была твоя красавица, — сказал Боримечка.
— Как, неужели она жива? — вскрикнул Огнянов.
— Жива, жива, учитель!.. А не будь Боримечки…
— Где она теперь? — нетерпеливо спросил потрясенный Бойчо, пытаясь поскорей прочесть ответ на большом, добродушном рябом лице Ивана.
— Не беспокойся, я ее передал в надежные руки, — поспешил успокоить его Боримечка.
Всем сердцем почувствовал Бойчо благодатное облегчение. Лицо его просияло, и он растроганно сказал великану:
— Спасибо тебе, Иван! Ты меня избавил от невыносимей муки.
— Ну вот, — перебил его Иван, — хорошо, что моя Стайка вовремя дала мне знать… потому что Аничка, хозяйка-то Радина, как бросилась бежать, встретила мою Стайку и говорит: «Вот что, Стайка, передай Ивану (мне, значит), что Рада не хочет бежать, сколько я ее ни умоляла, так уж вы не оставьте учительницу, насильно уведите ее с собой…» Как услышал я это, будь оно неладно, так и подумал: «Неужели же я ее оставлю?..» Помчался туда во всю прыть, а она двери на запор… Стучу, кричу — не отворяет. Я дверь сломал и врываюсь в комнату… Гляжу, она стоит у стола со свечкой в руке, а на столе мешок какой-то…
— Мешок с порохом? — воскликнул Огнянов, ужаснувшись мысли о том, какую смерть готовила себе Рада.
— А как же, конечно, с порохом, — на куски бы ее разорвало, до облаков подбросило!.. Вот ведь глупая девчонка какая! А я сразу не догадался, что там порох, — продолжал Боримечка. — Вхожу и прямо к ней. От бога ли то было, только ветер подул в открытую дверь, и свечка потухла. «Что ты тут делаешь, учительница? Все бежать пустились, а ты чего тут канителишься?» Да как схватил ее в охапку и айда на Балканы, а наша Стайка следом бежит. Стайка ее успокаивает, Раду-то, а она только плачет да охает. Эх, учитель, сколько слез она по тебе пролила! Я, конечно, думал, что ты убит, а ей вру (без хитрости ведь не обойдешься), говорю: «Учитель жив и здоров, учительница, не беспокойся, учительница…» Но мы маленько замешкались. На Вырлиштнице уже турки — туда не пойдешь… Эх, трудненько пришлось!.. Что прикажешь делать?.. Тогда мы — в лес и посреди ночи привалили в наше село. Я отвел учительницу и Стайку к нашему Вылко, шурину моему, а сам опять подался на Стара-планину! Так, значит, ты жив-здоров, а? Будь оно неладно!
Огнянов молча стиснул руку Боримечки.
— Оставил я их в Алтынове, — продолжал Иван, — но теперь они, должно быть, уже в Бяла-Черкве. Вылко хотел их доставить туда, переодетых турчанками. В Алтынове опасно, там много турок. А в Бяла-Черкве, говорят, все тихо-мирно. Ты, учитель, как придешь туда, отыщи и мою Стайку, молодуху-то мою, и передай ей от меня поклон. Скажи, что видел меня тут живым и здоровым. Скажи, что я тут все жареных зайцев ем, да свежую брынзу, так что пусть не беспокоится.
— Я, Иван, теперь вряд ли пойду в Бяла-Черкву.
Боримечка удивленно взглянул на него.
— Да ты же собирался туда?
— Раздумал…
— А куда ж ты?
— Еще не знаю, посмотрю…
— Пойдем с нами в Румынию.
— Нет, идите без меня. И вам разделиться надо. Не следует так идти — по нескольку человек вместе.
Вечерняя мгла окутала лощину и проникла в пещеру. Жалобно журчала речка. Уже темнело. Скитальцы едва различали друг друга. Иван Боримечка и клисурцы поднялись, чтобы продолжать свой путь.
— Давай, учитель, облобызаемся троекратно! Господь знает, кто из нас останется в живых, — сказал Боримечка.
Они попрощались, и путники ушли. Огнянов остался один.
Он припал лицом к земле и разрыдался, как женщина.
Все, что накипело у него в душе, изливалось теперь потоками горючих слез. Впервые в жизни этот железный человек плакал навзрыд. Мужество его было надломлено. Страдания, горькие разочарования, угрызения совести, скорбь о напрасных жертвах и вместе с этим безнадежно погибшая любовь, озлобление, безутешная тоска, сознание своего одиночества и бесцельности жизни, рой воспоминаний — и светлых и мрачных, но в одинаковой мере мучительных — все было в этих слезах. Только что он подбадривал несчастных, эти жертвы пожара, раздутого им, Огняновым и его друзьями, но сам он был раздавлен и разбит. В их присутствии он, не жалуясь, переносил постигшую его жестокую кару. При клисурцах он старался сохранить самообладание, хотя сердце его истекало кровью и корчилось, как недобитая змея. И еще одно… Рада, которую он не мог забыть… Которая плакала там… Он сам на себя негодовал оттого, что сердце его, скорбя о родине, сжималось и болело и от другого горя. Но он не может приказать сердцу не болеть, когда все уже кончено и нет ни прощения, ни примирения, когда нет для него больше Бяла-Черквы, колыбели его любви; теперь она для него черна, как могила. Тогда, в Клисуре, он сказал Раде, что навсегда порывает с ней, изменницей. Он уничтожил ее своим взглядом, растоптал своим презрением. Во время клисурского пожара он рисковал жизнью, чтобы спасти ее; но не любовь побудила его к этому, конечно, не любовь, а что-то другое. Быть может, рыцарские чувства. И делал он это бессознательно, не отдавая себе отчета в своих действиях. Неужели же теперь он пойдет в Бяла-Черкву лишь для того, чтобы посмотреть, хотя бы и издали, на оплеванный им кумир? Нет, гордость его не допускала этого. Он уйдет в Румынию, как-нибудь доберется — ведь туда уходит столько людей. В Бяла-Черкве ему пришлось бы прятаться, как зверю; там его могут выдать враги, да и делать ему там нечего. В Румынию, в Румынию — в гостеприимную страну свободы! Там он снова сможет работать на благо Болгарии, покуда не исцелятся ее раны… Там можно дышать свободно… На север, на север!