Под игом
Шрифт:
— Что-то уж слишком много колонок, не лучше ли было бы ей построить мосты на счастье? — перебил его бей.
— Нет, колонки лучше, а то в Неметчине мало воды, и люди там больше пьют пиво, — стоял на своем Григоров.
Бей кивком головы выразил согласие с его мнением.
— А где Голос? — спросил бей, ища среди актеров господина Фратю.
— Ему сейчас не положено выходить на сцену.
— Правильно… Такого негодяя нужно было повесить. Если будут опять играть эту пьесу, скажи консулу, чтобы он его не оставлял в живых. Так будет лучше.
И правда,
Труппа допела песню, и под крики «браво!» занавес опустился. Вновь зазвучал австрийский гимн, провожая публику к выходу. Вскоре зал опустел.
Актеры переодевались на сцене, весело разговаривая с друзьями, пришедшими их поздравить.
— Каблешков, черт бы тебя побрал, с ума ты сошел, что ли? Влез на сцену, стал за моей спиной и ну реветь, как ветер в бурю! Отчаянный ты… — говорил Огнянов, стаскивая с ног сапоги князя Святослава.
— Не вытерпел, братец, надоело слушать, как все плакали и кудахтали над твоей «многострадальной Геновевой». Нужно было чем-то отрезвить народ. И вот мне пришло в голову выйти на сцену… Сам видишь, какой получился блестящий эффект.
— Да, но я все посматривал вокруг, — не схватит ли меня за локоть кто-нибудь из полицейских, — смеялся Огнянов.
— Не волнуйтесь, Стефчов убрался раньше, чем мы запели, — сказал Соколов.
— Это бей его выгнал, — вставил учитель Франгов.
— Но сам-то бей остался, — заметил кто-то. — Я видел, как внимательно он слушал… Завтра ждите неприятностей…
— Будет вам беспокоиться! Ведь рядом с ним сидел Дамянчо Григоров. Он ему заморочил голову, надо думать. А если нет, отберем у него диплом острослова.
— Я не без умысла пригласил его и посадил рядом с беем, — старик любит анекдоты. Эта лиса сумела заговорить ему зубы, — будьте покойны! — говорил Николай Недкович, снимая с себя тонкую рясу попа Димчо, в которой играл роль отца Геновевы.
Все надеялись, что никто их не выдаст. Но утром Огнянова вызвали в конак.
Он предстал перед беем, который сидел насупившись.
— Консулус-эфенди, — сказал ему бей, — мне стало известно, что вы вчера пели бунтарские песни, это правда?
Огнянов ответил отрицательно.
— Но онбаши уверяет меня, что это так.
— Его ввели в заблуждение. Вы же сами были на спектакле.
Бен вызвал онбаши.
— Шериф-ага, когда пели «эти» песни? При мне или без меня?
— Крамольную песню пели при вас, бей-эфенди. Кириак-эфенди не станет врать.
Бей строго посмотрел на онбаши. Его самолюбие было задето.
— Что ты вздор мелешь, Шериф-ага? Кто там был, Кириак или я? Я все слышал своими ушами. Кому чорбаджи Дамянчо слово в слово переводил всю песню? Мне. Я вчера беседовал и с чорбаджи Марко, он тоже находит, что песня очень хорошая… Чтобы такого безобразия больше не было! — прикрикнул бей на онбаши и повернулся к Огнянову: — Консул, извини за беспокойство, произошла ошибка… Постой, а как звали того, закованного в цепи?
— Голос.
— Да, Голос… Ты
Огнянов попрощался и вышел.
— Скоро услышишь другую песню, и ее ты поймешь без помощи Дамянчо, — бормотал себе под нос Огнянов, выходя в ворота.
Но он не заметил, как зловеще смотрел на него онбаши.
XVIII. В кофейне Ганко
Прошло несколько дней. Кофейня Ганко, как всегда, была с раннего утра полна посетителей, шума и дыма. Сюда сходились и стар и млад, здесь обсуждались общинные дела, восточный вопрос, внутренняя и внешняя политика всей Европы. Это был своего рода малый парламент. Но пока что на повестке дня стояло представление «Геновевы», дававшее основную пищу для разговоров. Впрочем, ему предстояло еще долго занимать местное общество, и с течением времени впечатление, произведенное пьесой, все больше углублялось. Многих волновала история с пением революционной песни, вызывавшая самые горячие споры. Теперь, когда страсти улеглись, некоторые осуждали Огнянова, за которым сохранилось прозвище «Граф», как это бывает с актерами-любителями, имевшими успех у публики; а господина Фратю все звали «Голос». Даже и в это утро господин Фратю с удивлением заметил, что некоторые почтенные старцы смотрят на него косо, не прощая ему клевету на Геновеву. Одна старушка, остановив его на дороге, сказала:
— Ах, родной, зачем ты так сделал? И не грех тебе перед богом-то?
Но с приходом чорбаджи Мичо Бейзаде разговор в кофейне вновь перешел в не знающую пределов область политики.
Чорбаджи Мичо Бейзаде, смуглый пожилой человек невысокого роста, носил шаровары и суконную безрукавку. Как и его сверстники, он не получил почти никакого образования, и кругозор его был ограничен; но жизнь, полная испытаний, сделала его опытным и рассудительным. Его черные живые глаза сияли умом, худое лицо было изборождено глубокими морщинами. У него была одна странность, сделавшая его притчей во языцех, а именно: непомерное пристрастие к политике и непоколебимое убеждение в скором падении Турции. Само собой разумеется, он был русофилом, до мозга костей, до фанатизма, порой даже до смешного. У всех еще в памяти, как он вспылил, когда на экзамене в школе ученик сказал, что под Севастополем Россия была побеждена.
— Ошибаешься, сынок, Россию нельзя победить! Возьми назад свои деньги у того учителя, что тебя учил, — сердито сказал чорбаджи Мичо.
Тут же на экзамене учитель попытался с учебником в руках доказать, что в Крымской войне Россия потерпела поражение. Мичо тогда раскричался, заявил, что «его история врет», и, будучи попечителем школы, добился увольнения учителя.
Нервный и горячий, он взрывался, как только кто-нибудь осмеливался говорить наперекор его заветным убеждениям. В таких случаях он кипятился, кричал и ругательски ругался. Но сегодня он был весел и, садясь за стол, проговорил с победоносным видом: