Под кожей
Шрифт:
— И сколько они стоят?
— Много — во Франции и в Испании. Я продаю их поставщикам ресторанов, так им этих ребят всегда мало оказывается, особенно зимой. Сборщики-то в основном только летом работают, понимаете?
— Потому что зимой слишком холодно, чтобы их собирать?
— Для многих слишком. Но вы справитесь. Только, мой вам совет, надевайте резиновые перчатки. Тонкие, в каких женщины посуду моют.
Иссерли едва не спросила, сколько может заработать на трубачах она, а не он; этот человек обладал способностью заставлять ее думать о возможностях, на самом-то деле нелепых. Пришлось напомнить себе, что интересует ее прежде всего он, не она сама.
— Так что, торговля трубачами приносит вам хорошие деньги? Вам же, наверное, семью содержать приходится, так?
— Да я много чем занимаюсь, — ответил он, проводя металлической расческой по густым волосам. — Покрышки для силосных загрузчиков продаю. Креозот. Краску. Жена верши для лобстеров плетет. Не так чтобы для лобстеров — долбаных лобстеров нынче, почитай, уж и не осталось. Но американские туристы верши берут, если раскрасить их покрасивее. Сын тоже трубачей собирает. И машины чинит. Он бы с дребезгом в вашем шасси в один миг разобрался.
— Вряд ли мне это по карману, — резко ответила Иссерли, вновь приведенная в замешательство его приметливостью.
— А мой сын много не запрашивает. Дешево и сердито. Он только за работу берет. Через его гараж куча машин проходит. Одна выехала, другая въехала. Гений.
Для Иссерли это никакого интереса не представляло. Один гений у нее уже имелся, на ферме. Был готов для нее на все и когтей особо не показывал — во всяком случае, пока.
— А как же ваш фургончик? — спросила она.
— Да ну, сын и его починит. Когда руки дойдут.
— Где он, его гараж?
— Примерно в полумиле от места, на котором вы меня подобрали, — хрипло ответил пассажир и стоически ухмыльнулся. — Катил я домой чуть ли не с тонной трубачей в кузове, полдороги проехал, и тут долбаный двигатель просто взял да и сдох. Ничего, мой мальчишка с ним разберется. От него проку больше, чем от всей Автомобильной ассоциации. Когда он в настроении.
— У вас есть визитка — ваша или сына? — вежливо поинтересовалась Иссерли.
— Сейчас, — пробормотал он, снова приподняв над сиденьем мясистое тулово, которому, как уже выяснилось окончательно, инъекция икпатуа не грозила, и вытащив из кармана пачку помятых, поблекших картонных прямоугольничков с загнувшимися уголками. Перетасовав их, будто игорные карты, он выбрал два и уложил их на приборную доску.
— Одна моя, другая сына, — сказал он. — Если надумаете собирать трубачей, позвоните. Я беру любые количества от двадцати кило и выше. Если за один день столько не наберется, за два-три — точно.
— А они не испортятся?
— Им, чтобы издохнуть, неделя требуется. Вообще-то оно и лучше — помариновать их немного, чтобы из них лишняя вода вышла. Только держите их в запертой сумке, не то они выползут и спрячутся под вашей кроватью.
— Я это запомню, — пообещала Иссерли.
Дождь начинал стихать, она замедлила движение дворников. Серое небо светлело.
— До Томич-Фарм уже рукой подать, — сказала она.
— Еще пара сотен ярдов и я приехал, — отозвался, отстегивая ремень безопасности, продавец трубачей. — Огромное вам спасибо. Вы — маленькая самаритянка.
Иссерли остановила машину там, где он попросил, и пассажир вылез наружу, на прощание по-дружески сжав большой лапой ее руку — прежде, чем она поняла, что происходит. Если он и заметил, как тверда и худа ее рука, то ничем этого не показал. Неторопливо уходя от машины, он помахал один раз поднятой над плечом ладонью, но не обернулся.
Иссерли смотрела ему вслед, ощущая неприятное покалывание в руке. Когда он скрылся из глаз, она перевела взгляд на зеркальце заднего вида, чтобы отыскать проем в потоке машин. О пассажире своем она уже забыла, все, что осталось от него в ее памяти, — это решение мыться и одевать свежую одежду каждый раз, как она будет возвращаться с утренней прогулки по берегу фьорда.
Индикатор тикал, машина снова катила по шоссе, Иссерли смотрела вперед.
Второй автостопщик поджидал ее совсем недалеко от дома — так недалеко, что ей пришлось основательно порыться в памяти, дабы увериться, что никогда прежде она его не видела. Он был молод, чуть низковат, с нависшими бровями и выкрашенными почти в белый цвет волосами. Несмотря на холод и не желавший прекращаться дождь, одет он был всего лишь в футболку и камуфляжные армейские штаны. Худощавые, но мускулистые предплечья были обезображены нечеткими татуировками: не глубже кожи, снова напомнила себе Иссерли.
В конце концов, неторопливо приближаясь к нему с южной стороны, она решила, что раньше с ним не встречалась.
Стоило ему усесться в машину, как Иссерли поняла: никакого добра эта встреча ей не сулит. Ей стало казаться, что одно лишь присутствие его отменяет законы физики — что электроны, скажем, начали вибрировать намного быстрее, метаться по машине, рикошетом отскакивая от ее стен, точно обезумевшие насекомые.
— Мимо Редкасла не поедете?
Иссерли окатил кисловатый запашок спиртного.
Она покачала головой:
— Инвергордон. Если вас это не устраивает, то…
— Не, клево.
Он пожал плечами, пристукивая запястьями по коленям, словно следуя ритму встроенного в него плеера.
— Ладно, — сказала Иссерли и отъехала от обочины.
Машин на шоссе было мало — жаль, это плохой знак.
Кроме того, она обнаружила, инстинктивно ухватилась за руль так, что локти свисли вниз, загораживая от пассажира ее груди. И это тоже было плохим знаком.
Впрочем, он все равно пожирал их глазами.