Под красной крышей
Шрифт:
Из меня вывалилось все. Про то, что я назло отцу зачем-то остался с матерью, про бабушку, про неродившегося брата, которому я уже завидую…
Мне самому странно теперь, что я вот так вывалил все на нее. Она – первый человек, которому я доверился, которому рассказал о себе. И теперь во мне образовалась пустота. Потому что я отдал часть своей ненависти кому-то другому. Но впервые было приятно от этого опустошения.
Как-то мы с Колей обдолбанные шатались по Москве и забрели на винзавод. Там была выставка картин. Мы бродили и смотрели на картины, ржали и даже начали
– Ребята, да вы наркоманы?
– Нет, что вы? – икнул Колян. – Мы просто веселые граждане. Нельзя уже?
– Можно, конечно. Даже нужно быть веселыми. Но разумно. Выставка понравилась?
– Да, – решил поучаствовать я, хотя Колян и сам бы справился. – Необычно у вас.
– А хотели бы свою выставку сделать?
– Про то, как ложку греть? – заржал Колян.
– Ну, такое нам, пожалуй, не разрешат. Но ваш взгляд на эту проблему будет ведь изнутри! Так, давайте лучше завтра встретимся? Ты вот вроде соображаешь получше. – Он посмотрел на меня и впихнул мне свою визитку. – Завтра позвоните мне, и все обсудим.
Я не мог понять, что ему надо от нас и чего он в нас так вцепился. Но на следующий день позвонил.
– Ненависть. Меня толкнула ненависть.
Старик блеснул на меня очками и остался доволен моей честностью. Он задавал нам разные вопросы и старательно записывал все шариковой ручкой в тетрадь с толстыми листами. Знаете, такая ручка не карябает бумагу, наоборот. Она словно целует ее. И от этого становилось спокойно. Мы сидим в комнате рядом с одним из выставочных центров. За окном дождь. Колян старательно жует леденцы, пытаясь отвлечь себя:
– Да я не знаю. Меня девушка бросила, и как-то… Вроде у меня много их было, а почему-то из-за нее сорвался. Давно думал попробовать.
Старик был старой закалки: вежливый, пах сигарами и водкой, травил анекдоты и рассказывал истории про своих родственников. Чем чаще я бывал здесь, тем меньше хотелось возвращаться домой.
Мы лепили из глины фигуры. Конечно, первым делом Колян вылепил член и бегал с ним за мной. Но потом работа пошла серьезнее.
Мы рисовали, вырезали из дерева глаза и их тоже красили. Наши инсталляции были похожи на то, что мы испытывали во время ломок, и на то, что было под кайфом. Словом, это была боль, красиво завернутая в разные материалы.
Сегодня я заканчиваю, вешаю последнюю картину и отхожу посмотреть на нее. Старик похлопывает меня по плечу:
– Прекрасно. Пойдемте заплачу за сегодня. Вы молодцы.
– А почему вы вообще предложили нам все это?
Я давно хотел спросить и не решался. Понимал, что тут что-то личное.
– Мой сын погиб из-за наркотиков. Я просто не мог пройти мимо вас, ребята.
Колян стоит в углу и молчит. Слушает. С ним редко такое бывает.
– Вы должны справиться. Иначе все эти труды были зря.
Мы забираем свои деньги и благодарим его. Каждый день выставки мы дежурим и смотрим, как нравятся наши работы посетителям. От этого приятно.
Мать входит с Илюшей и мужем. Оглядывается чуть ли не с открытым ртом. Я посмеиваюсь, потом подхожу к ней, и она сияет.
Лицо и камни
Угольки разлеглись в мангале. Серый дымок платком вьется к небу.
– Витька, последний день мы школьники.
– Наконец-то.
Максим улыбается. Шуршат лениво шампуры. Мясо золотится и чернеет. Аромат разлетается по округе, забиваясь в замки гаражей. Рядом на возвышении проползает электричка, скребется, как кот, по рельсам.
Макс уже успел загореть. Наверное, потому что ходит без футболки. Жара кричит соловьями и стекает потом по желтому небу. Он поправляет бандану и чешет лоб.
Последний день… Смотрю на облака, похожие на оставленные совой перья. Скоро я буду смотреть на это же небо уже студентом. Все будет другим: другая компания, появятся экзамены и зачеты вместо контрольных, учителя сменяется преподами, мы будем батрачить на автоматы и есть очень мало и редко…
Я сижу на матрасе, который мы нашли у помойки, и раскладываю фотографии с новенького полароида. Подарок бати на последний звонок.
Я то и дело подбегаю к Максиму, толкаю его в бок и показываю снимки. Он хмыкает и комментирует. И я смеюсь еще громче. В конце концов, смех продлит мою глупую жизнь.
Подношу руку к небу. Сквозь пальцы сочится солнечный свет.
– Ты в мед пойдешь?
Максим кивает:
– А ты еще не надумал?
– Нет…
После этого прошла неделя. А потом еще одна. И еще…
И вот я в метро. Здесь, как всегда, дует холодом. Я впрыгиваю в поезд. Тут куча народу. Встаю ближе к двери напротив и берусь за поручень. Надеваю наушники. Вокруг столько разных людей, взгляд прыгает с одного лица на другое. У меня есть странная потребность с детства смотреть на кого-то. Помню, в лагере даже просил у своего соседа разрешения смотреть на него во время обеда. Тот смеялся, но против не был. Только краснел часто.
Действительно, смущает. Я понимаю. Но никак не могу заставить себя закрыть глаза и просто отвязаться уже от людей. Они все такие разные. Я чувствую в такие моменты, что снова на море у мамы, брожу по берегу и ищу самые интересные камни.
Справа напротив сидит парень с венком на голове. Странный венок. С рыжими цветами, похожими на капли. Он что-то читает, но глаза его слипаются, и вот он уже упорно мотает головой, но все-таки засыпает.
Поезд останавливается. И за его спиной огнем вспыхивает мозаичная вставка на колонне. Я машинально тянусь за полароидом. И в голове пульсирует: «Черт, он же дома».
Мы едем до конечной станции. Почти никого уже нет. Я сажусь рядом и всматриваюсь в его бледное скуластое лицо и горбатый нос. Если бы он был скульптурой, я бы, конечно, отнес его к себе домой.
Я отхожу и снимаю его на телефон. Выпрыгиваю из поезда, когда открываются двери. Чувствую себя преступником. Но мне впервые так приятно.
Когда моя стена превратилась в рой фотографий, я понял, что хочу и дальше воровать чьи-то взгляды, лица, привычки. Я часами мог сидеть на кровати и смотреть на снимки. Максим называл меня чокнутым, боясь, что я так перестану выходить из комнаты.