Под красной крышей
Шрифт:
– Так ведь она не со зла! Погладь маму… Пожалей. Вот, видишь!
И впрямь, удивилась Янка. Маленькие ладошки прижались к щекам матери, скользнули вниз. Грудной голосок протянул нежно:
– Мама…
– Все, вы поедете со мной! – Ульяна прижала девочку и сильно зажмурилась. – Не могу без нее. Просто не могу. Звереть начинаю через десять минут, будто от меня добрую половину оттяпали.
– У вас ведь сегодня не на природе съемка, что Пуське там делать? – попыталась урезонить ее Янка, одна часть души которой не могла примириться с присутствием на съемках только в качестве человека, не имеющего отношения к кино, а другая жалобно поскуливала: а вдруг заметят? Вдруг что-нибудь предложат?
Но Ульяна уже шуршала бумажным подгузником:
– Ничего, поползает в павильоне среди декораций. Нормальное детство актерского ребенка. Между прочим, все, кто так рос, с благодарностью вспоминают. Мне вот нечего вспомнить…
Вопрос «А твои родители кем были?» так и не сорвался с Янкиного языка, удержала. Перед съемкой актера лучше не вгонять в уныние, и так уже вспомнилось это покрытое мраком детство…
Полосатая розово-сиреневая водолазка, джинсы на лямочках, кепка в желтую клетку – в Пуськином наряде присутствует что-то клоунское, на забаву глазу. Чтобы все замечали, улыбались, только посмотрев. Яна догадывалась, что так Ульяна защищает ребенка от недобрых взглядов. Пусть только радость будет направлена на их девочку…
Янка спохватилась, что «их», «наша» не дай бог сказать вслух. Это была только Ульянина девочка. Яна это еще в первый день усвоила.
В машине Ульяне пришлось выпустить дочку из рук: Яна водить не умела. Покрепче прижав крепенькое тельце, она заворковала тихонько:
– Сейчас поедем. Быстро-быстро, а то мама опоздает.
– Что ты говоришь? – Ульяна беспокойно оглянулась, не расслышав.
– Да я Пуське…
– Я понимаю, но что ты говоришь?
– Да ничего особенного. Что поедем сейчас.
– Если не трудно, говори громче. Пожалуйста.
– Конечно, – удивленно отозвалась Яна.
И не нашлась, что еще сказать девочке. Только подумала: «Неужели ревнует? Подозревает, что я могу настроить ребенка против нее? Но как?! Это немыслимо. Ее невозможно не любить, чтобы на нее не наговаривали!»
Через какое-то время Ульяна сама пояснила:
– Наверное, это кажется тебе сумасшествием, но мне обязательно нужно знать все, что происходит с Пуськой. Все, понимаешь? Иначе – жуткий страх, будто я могу что-то упустить, не среагировать вовремя. Слова, сны, которые она, правда, еще не рассказывает, но – в будущем! Книжки, музыка, мне все должно быть известно. Это не значит, что я собираюсь контролировать каждый ее вздох, но мне нужно знать о них.
– Я поняла, Ульяна, – отозвалась Янка радостно. – Я обо всем буду рассказывать тебе.
– Спасибо.
Улыбка, посланная через зеркало заднего вида, показалась Яне чуть насмешливой, но, может, оттого что она слишком пылко высказала свое обещание… Невольно съежившись, она в который раз упрекнула себя в том, что никак не научится не быть смешной, нелепой с этими своими белесыми волосишками и бровками и мальчишеской фигуркой. Без слез не взглянешь… И как ее только приняли в «Щепку»? Для ТЮЗа взяли? На роли белобрысых пацанов?
Вывернувшись, Пуська встала, держась за переднее сиденье, и похлопала мать по плечу. Ульяна даже застонала от удовольствия, щекой прижав маленькую ручку.
– Мама, – объявила девочка.
– А ты моя Пусенька, соленушка моя…
«Она хоть смотрит на дорогу? – заволновалась Яна, цепляясь за полосатые лямки штанишек. – Я же и виновата – надо было Пуську держать покрепче».
– Опять опаздываю. – Беспокойства голос Ульяны не выдал, или его и не было?
– Может, еще успеем?
– К Михалкову бы так нестись на съемки, – процедила Ульяна сквозь зубы. – К Кончаловскому, к Суриковой… А не к этому… Моськину.
Внутри Яны тотчас распрямилась скрытая пружина, и она быстро заговорила, почувствовав, как ее подхватила та волна вдохновения, которая накрывала с головой всякий раз, когда разговор заходил об Ульянином будущем:
– Тебя обязательно пригласит настоящий режиссер, вот увидишь! Кого же еще, если не тебя? Разве можно тебя не заметить? Только нужно почаще участвовать в кастингах.
– Да уж куда чаще! Только и пробуюсь туда-сюда…
– Надо еще как-то рекламировать себя!
– Например? – насмешливо поинтересовалась Ульяна. Узкие глаза ее блеснули двумя подвижными каплями.
– Ну, не знаю, – смешалась Янка. Потом ляпнула первое, что пришло в голову: – Нужно скандал вокруг твоего имени организовать!
В зеркале отразился уже другой взгляд. Улыбки в нем не было.
– Ты в своем уме? Чтобы Пуська думала обо мне черт знает что?
– Да пока она вырастет…
– Грязь сама отпадет? Нет уж, дорогая. Это не мой стиль. – Она вдруг рассмеялась. – Да если б я только захотела, такой скандал мог бы всплыть, ой-ой-ой!
Яна обмерла:
– Это… С ее отцом связано?
Оборвав смех, Ульяна холодно поинтересовалась:
– Разве я сказала что-то о ее отце?
– Нет. Ничего ты не говорила. Это я так… Сдуру…
Она покосилась на плавную линию слегка впалой щеки: сердится? Уловив умоляющий взгляд, Ульяна сказала:
– Этот человек не заслужил ни упреков, ни скандалов. Между нами все было честно с самого начала.
– Он любил тебя? – выпалила Янка, прежде чем любой вопрос стал невозможен.
– Приехали, – отозвалась Ульяна.
«Он любил меня? Твой отец… Только с тобой (пятнадцатилетней?) я могу говорить об этом. Посторонние и даже самые близкие имеют право спрашивать меня о нем, но и я имею право не отвечать. Право еще большее, поскольку по-настоящему, прошивая насквозь, это касается только меня. Нас с тобой.
Тебе придется поверить на слово, что его любовь или нелюбовь была не так важна для меня, как то, что я любила его. Для тебя все еще безымянного. Возможно, навсегда. И твое появление на свет без каких бы то ни было требований с моей стороны, смею надеяться, доказывает бескорыстность всего, что я испытывала к нему. А это еще и восторг, и поклонение, и тоска по недостижимости такого уровня таланта… И боль за него – недооцененного и режиссерами, и зрителями. Его имя известно, наверное, каждому, но многие ли смогут назвать роль, фильм, спектакль? Не было ничего написанного и поставленного специально для него, хотя он заслуживает ежедневного бенефиса! Как можно не разглядеть того величия и трагедии, что живут в нем, пробиваясь особыми фразами, светом глаз, печалью улыбки? Неужели нужно влюбиться в него, чтобы увидеть главное? А еще говорят, будто любовь слепа.