Под крылом земля

Экономов Лев Аркадьевич

Я пригибаюсь к щелочке. Всего на одну секунду. Но если тебе известны характерные ориентиры, секунды достаточно, чтобы узнать, где летишь. Оказывается, мы идем точно по курсу!

Я выскочил к аэродрому и через пять минут открыл шторки кабины.

Когда мы приземлились, Кобадзе велел мне проанализировать полет. Я промолчал о злополучной щелке.

— Повезло тебе, свет Алеша. Определенно. С другими пришлось дольше возиться. А одного и вовсе отстранил.

— Почему?

— Почему тебе повезло?

— Нет, почему отстранил.

—

За недобросовестность. Понимаешь, набрался нахальства и неплотно закрыл шторки.

Капитан смотрел на меня прищуренными глазами и хитро-хитро улыбался.

— Кого хотел провести, — капитан погрозил пальцем. Было похоже, что он мне грозил. Лицо мое залила краска стыда. Я уже хотел признаться во всем, но Кобадзе вдруг отвернулся и заговорил о другом.

— Завтра будет ветер, нагонит облаков. — Он улыбнулся. — Недавно было так: горизонт чист, значит, можно лететь, а теперь, смотри-ка, все наоборот. Обложило небо тучами, дождь или снег идет — будут полеты. Да ведь что ж, хорошая погода для прогулок, а не для боевых операций. Определенно.

Он ушел, размахивая планшетом.

Кажется, он все заметил. Неужели простил? Это на него не похоже.

Стволы берез ослепительно белели в солнечном свете. Кое-где березы отбегали к горизонту, стволы их сливались с небом, и казалось, что зеленые ветки висят в воздухе. Светло-сизый мох на елях выглядел снегом. И было странно видеть среди богатой зелени эти убранные «снегом» ели.

Кобадзе был прав: действительно поднялся ветер и небо затянуло облаками. Но лететь нам не пришлось: вернувшийся с разведки летчик сообщил, что облака в районе полетов плывут над самой землей — прижимают к ней самолет, и видимость очень ограниченная.

— Плоскостей своих не видно, — говорил разведчик командиру полка. — Летишь, будто ватой обложен. Да и ветерок этак баллов на десять.

— Заруливайте самолеты на стоянку! — приказал Молотков летчикам. Командир считал, что от простого надо переходить к менее простому, от менее простого к менее сложному, а затем уж к сложному.

Лерман выбрался из задней кабины и, громыхая о борт пряжками ремней, вытянул за собой парашют. Его окликнул Одинцов. Они отошли в сторону и стали вполголоса совещаться.

— Все будет сделано, товарищ майор, — услышал я. Лерман старательно щелкнул каблуками.

— Предстоит серьезное дело, — внушительно сказал он, когда мы, взвалив парашюты на плечи, отправились на командный пункт. — Инженер просит, чтобы комсомольская организация помогла проконтролировать работу авиационных механиков, ведь скоро начнутся учения. Надо провести рейд.

На следующий день члены рейдовой бригады — двадцать человек, — разделившись на группы, разошлись по стоянкам. Я вошел в группу Герасимова, который вызвался помочь комсомольцам.

— Вот что, братцы-товарищи, — сказал Герасимов, остановившись у самолета, который был временно закреплен за мной. — На машине вроде бы промывали

масло- и бензотрубопроводы. Сейчас уточним. — Он похлопал по ноге, торчащей из фюзеляжного люка, и оттуда выбрался долговязый сержант.

— Принеси-ка формуляры, — распорядился Герасимов.

Несколько минут он тщательно просматривал их, высчитывал, сколько часов осталось работать мотору до регламента.

— Так вот, братцы, — обратился он к нам, — надо в первую очередь проверить места соединений трубопроводов. Один человек осматривает верх мотора, другой — низ, двое — с боков. Я проверю контровку самолетных тяг и тросов.

Самолет облепили со всех сторон. Глухо загремели по трапу сапоги, захлопали бронелюки.

— Вот здесь, на маслосистеме, петрофлекс нужно бы заменить, — слышалось сверху.

Герасимов поднимался по стремянке и заглядывал, сгибаясь крючком, в развал блоков.

— Хомуты водосистемы надо подтянуть! — доносилось снизу.

И механик устремлялся вниз.

Дефектов на моем самолете нашли немного, меньше, чем на других. Но я сказал механику:

— Плохо мы за машиной смотрим. Придет из отпуска твой командир, не похвалит.

— Похвалит, — возразил тот с простодушной улыбкой. — Скажет, что вам можно доверить машину, вот увидите.

— Ой, ли.

— Конечно. Никто еще так не муштровал меня, как вы.

— Что поделаешь, кто ожегся на молоке, дует на воду.

Мы рассмеялись.

В последнюю очередь проверяли машину Сливко. Когда шли к стоянке его самолета, кто-то сказал:

— Ну, у Шплинта все зашплинтовано. Напрасно время потеряем да без ужина останемся. Сегодня — галушки.

— Не останемся, — успокоил Герасимов. — А проверить Абдурахмандинова не вредно. У него и поучиться есть чему.

Механики засмеялись:

— Кукиш свой он и то не покажет. Побоится, скопируем.

Абдурахмандинов встретил нас с удивлением на лице, притворился, будто ничего не знает о рейдовой бригаде, но мы-то поняли, что он готовился к встрече: площадка была присыпана свежим песком, самолет, недавно протертый смесью бензина с маслом, блестел, как зеркало. На моторе, кабине, колесах, на пушках и пулеметах были чехлы с яркими красными флажками. Флажки постоянно напоминали Абдурахмандинову о том, что чехлы не сняты и выпускать машину в полет нельзя. Я знал: флажки сделали ему в какой-то швейной мастерской, и он очень гордится своим знакомством с этой сугубо гражданской организацией.

Уже через пять минут мы смущенно переглядывались, чувствуя себя здесь совершенно лишними: на самолете был полный порядок.

— Что ж, братцы-товарищи, так и запишем, — сказал Герасимов, доставая засаленный блокнот. — Запишем в назиданье другим.

— И будем есть холодные галушки, — проговорил кто-то нарочито обиженно.

Всем сделалось весело.

— Да, послушай-ка, Мустафа, — обратился Герасимов к Шплинту, — что это у тебя за хомутики на трубопроводах?