Под крылом земля
Шрифт:
Я чувствовал себя на седьмом небе. Хотелось тотчас же разыскать Лермана и поблагодарить его. А подполковник продолжал:
— Я распорядился, чтобы всем стрелкам выдали топографические карты, хватит им быть воздушными пассажирами. А то, как война кончилась, наступила для стрелков легкая жизнь: ни забот, ни ответственности. Пусть-ка совершенствуются!
Как только подполковник ушел, я снова принялся за дело и вскоре изрисовал всю бумагу, какая у меня была.
Лермана я не пригласил: постеснялся, все-таки не гоже
Когда я был допущен к полетам, меня навестил Одинцов.
— Ну-ка, вылезайте из кабины, — сказал он, покачав элерон.
Я опустил штурвал и выключил аккумулятор.
— Что-нибудь случилось? Инженер забрался на плоскость.
— Случилось то, что вы нарушили правила тренажа. Вы представляли себя в полете?
— Да, уже подлетал к полигону, — ответил я, не понимая, в чем заключается нарушение.
— Иначе говоря, вы находились над территорией противника?
Я улыбнулся.
— Да, как будто бы…
— А вы не смейтесь, — инженер недовольно посмотрел на меня. — Сейчас вражеские зенитки отбили вам хвост и все рули. Ваши действия? Отвечайте быстрее. Самолет падает!
— Прыгаю с парашютом.
— Прыгайте! Фонарь у вас уже открыт.
Я выскочил на плоскость и спрыгнул на землю.
— Дергайте парашютное кольцо! — крикнул Одинцов. Все стало ясным. Парашют мой лежал под плоскостью незаряженным, там же — шлемофон и очки.
— Вот видите, — инженер посмотрел на меня осуждающе. — Так тренажи не проводят. Надо забыть про условности.
— Майор Сливко этого не требовал, — начал оправдываться я.
— Тем хуже и для вас, и для майора. Сделайте предполетный осмотр.
«Хочет проверить меня. Педант несчастный!» — подумал я с неприязнью. Но сейчас же устыдился. Нет, Одинцов не педант. Ведь если бы не он, не видать мне неба до тех пор, пока не отремонтируют мою машину. А он пошел к полковнику (я узнал это от Кобадзе) и попросил, чтобы мне разрешили тренироваться на самолете Николая Лобанова, хотя инструкцией это запрещалось.
— На войне всякое может быть, — сказал он командиру полка, — летчик должен хорошо летать на любой машине.
Я помнил, как Кобадзе пришлось однажды ночью в пургу на чужом самолете разыскивать затерявшуюся группу. Не только на войне может всякое случиться. Почему же Одинцов должен верить мне, летчику, который не умеет контролировать механика и моториста? Разве я не могу снова что-нибудь не досмотреть?
«Не могу! — ответил я себе. — Он сейчас в этом убедится».
Я осматривал самолет, как учили в аэроклубе и училище: проверял тяги, тросы, качалки, крепления рулей, заглядывал в каждый лючок на моторе, ощупывал каждый узел. Я залезал в гондолы шасси, забирался под стабилизатор, и Одинцов следовал за мною, как тень.
— Пожалуй, вы не сделаете больше ошибки, — сказал он на прощанье. — А парашют надевайте, когда тренируетесь.
Во время облета района на «спарке» Кобадзе то и дело спрашивал:
— Что видишь под правым крылом? А под левым? Сколько километров до Черного болота?
Убедившись, что я знаю запасные аэродромы и площадки, капитан велел идти на посадку. А через два дня мы снова поднялись в воздух. Но теперь кабина была закрыта плотной белой материей. Я не видел ничего, кроме приборов. Приборы были моими глазами и ушами. И я должен был верить этим металлическим существам, больше чем себе! Это очень трудно. Мне казалось, я врежусь куда-нибудь так, что и костей не соберешь.
На аэродром я вышел по радиокомпасу, но если б капитан спросил, над какими ориентирами мы пролетаем, я не сказал бы. А ведь полеты в сложных метеорологических условиях, когда можно ориентироваться только по приборам, ценны тем, что позволяют подойти к объекту незаметно для врага и, пробив облака, внезапно поразить цель.
— Напряженно ведешь себя в воздухе, — сказал капитан, когда мы сделали три полета. — Трусишь что ли?
Нет, «трусишь» это не совсем то слово. Если зрячему человеку завяжут глаза и поведут под руки, он не до конца будет верить поводырям. Примерно то же чувствовал и а в первом слепом полете, хотя за спиной сидел капитан Кобадзе, который в любую минуту мог поправить меня или взять управление самолетом в свои руки.
Я крепче обычного сжимал в руке штурвал, слишком резко действовал сектором газа. Самолет то и дело рыскал, шел с переменной скоростью.
— Ладно, свет Алеша, не горюй, не грусти, — сказал мне Кобадзе уже на земле. — Сделаем еще парочку полетов в закрытой кабине. Сумеешь в любую минуту определить местонахождение, тогда и будем считать, что задание усвоил.
И вот мы снова в воздухе. Под плоскостью совхоз. Над ним надо «входить в облака», так как дальше, по условиям, «вражеская территория». Я замечаю время, закрываю полотняные шторки кабины. Самолет лезет вверх. Я не спускал глаз с высотомера. Вот стрелка коснулась деления с заданной цифрой. Перехожу в горизонтальный полет. Теперь путеводителем — магнитный компас. Стараюсь выдержать расчетный режим полета.
А что, если я не выйду в заданный пункт? Прощай тогда полеты в сложных метеоусловиях! Буду плестись в хвосте у товарищей… Я начинаю лихорадочно соображать, где мы находимся; кажется, что лететь в облаках легче, чем сейчас, когда не видишь даже плоскостей машины.
— Определи местонахождение, — слышится в микрофоне голос Кобадзе.
«Где мы, где мы?» — стучит сердце. Бессмысленно смотрю на часы. Потом взгляд скользит по приборам. Чуть повыше сектора газа на белом полотне — шовчик. От воздушной струи, задуваемой в приоткрытую форточку, расползлись нитки.