Под небом Эстреллы. Антар и Малица. Начало пути

Дынина Ирина Валерьевна

И, всё бы ничего, да только, проснувшись на утренней зорьке, узрел Алтау в объятиях своих жарких рыбодеву.

Красива русала показалась ему в розовых лучах рассвета – и лицом приятна, и, грудью пышна, и станом узка, и телом гладка.

Лишь кожа мраморная, белая, прохладна на ощупь, да глаза бледны, точно тонкий лёд по осени.

Жив остался Алтау, милостью Дану, да, благодаря стати своей молодецкой. Русала выгибалась под ним, будто кошка сытая и смотрела на парня, словно та же кошка на крынку со сметаной.

Сильно

понравился парень молодой, да ласковый, деве речной, дивной, до любовных утех жадной. Вот и не стала она его зовом манить пьянящим, да топить в глубинах мутных. Одно пообещала, что вернётся через десять месяцев, аккурат, в конце весны, а он, Алтау, коль беды себе не желает, станет ждать её на берегу покорно, в час ею назначенный.

И ушла от него.

Берегом шла, ногами стройными по песку перебирала, а в воду нырнула, блеснула чешуёй серебряной.

Уплыла в дали неведомые, только хвостиком махнула, а сын купеческий остался один на берегу стоять, дурак-дураком, да еще и беспамятный, потому как, о ночи прошедшей мало что помнил. Разве что, тело женское, пряное, да голос манящий.

Дядька Силаст в ту пору недобрую в кустах спрятавшись сидел и дрожал, как заяц куцехвостый – а, как почует его дева речная, да поманит за собой, да потопит в омуте глубоком, сомам хищным на поживу?

Но, обошлось. Дану-заступница оборонила, не иначе.

Сибаха, узнав о непотребстве, губы скорбно поджала, лицом потемнев, в висках чёрных прядь седая промелькнула.

Не бывает так, чтоб русала недобрая, сына человеческого без откупа отпустила. Не иначе, зло какое удумала рыба холодная!

Осталось ей, матери горемычной, сына от напасти не уберёгшей, молить о заступе Дану-богиню, да мужа её сердитого, Антареса. Слёзно молить и подношение богатое в храм двух богов отнести.

Только вот, Дану русалок сама не обижала и иным не велела. Антарес же, бог войны грозный, токмо воям отвечал, да и то не всем, а славным да именитым и то – редко.

Иногда, глухи боги к мольбам смертным.

Сам Алтау, сын купеческий, непутевый, с тех пор покой потерял. Утратил парень охоту к жёнкам весёлым, да мёду хмельному, всё на берег пустой его тянуло, на деву речную, дивную, хоть одним глазком глянуть.

Как отец из дальних земель вернулся, да наречённую привёз, Алтау и не ведал, по берегу бегал, аки пёс голодный, слюни пускал, да русалу выглядывал.

И, совсем было загинул парень, кабы не Малада младая.

Вышла наречённая из дому, на высоко крыльцо ступила ножками в сапожки красные обутыми, да взглянула на суженого глазищами своими чёрными, точно душу за ворот схватила и тряхнула, играючи.

Парня будто обухом по башке дурной шарахнуло, вмиг о русале забыл, растворившись в глазах южанки.

Там и свадьбу сыграли скорую, на другой же день, да и в опочивальню.

О

русалкиных прелестях надолго забыл муж молодой и вспоминал до времени.

Вспомнил в ночь, когда жена рожала.

Рожала Малада в муках великих. Никто к ней допущен не был – ни сам Алтау, ни, кто иной из домочадцев.

Зорко Сибаха, мать Алтау, за повитухой ветхой приглядывала, как чуяла что недоброе.

Сын купеческий, припомнив кое о чём, берег речной топтал, словно жеребец на выгуле, ждал и Дану молил, дабы случившееся с ним в прошлом годе, сном недобрым оказалось.

Не свезло.

Приплыла русалка его, всё такая же прекрасная, белокожая да темноволосая. Только сам Алтау, любовью её отравленный, прозрел к этому времени и зачарованным не казался.

Не до игрищ ему сердечных ныне – жена любимая сына рожает, того и гляди, помрёт ненароком, пока он на берегу пустом грехи свои замаливает.

Дядько Силаст сызнова в тех же кустах сидел, спрятавшись. Но всё равно, трясло слугу верного сильно, и зуб на зуб у него не попадал от страха великого.

С августа, как раз десять месяцев минуло, русалка и сама сподобилась, сыном разродившись.

Русалы вольные, они, не люди вовсе, иные, потому-то и дети у них не в раз родятся. На месяц дольше мальков мать вынашивает и на свет божий выпускает из утробы своей.

Коли девка вышла бы – оставила б её дева речная при себе, а так, отцу приплод отдала, на прощанье дунув сыну в личико белое, да омыв его водой студёной из собственных рук.

На Алтау один-единственный взгляд уронила гневно. Почуяла рыба-дева, что другая у него зазноба имеется, даром, что жена законная, но вскипела в ней кровь холодная, жаром лютым обдала.

Глаза русалы оледенели вовсе от гнева, но ради сына своего, сдержалась красавица водная, шепнула что-то тихо на прощанье, точно ворона каркнула.

Алтау застыл столбом соляным, дитя малое угукало и кряхтело, голым телом сверкая в ночи, а под ноги купцу молодому волны выбросили мешочек матерчатый, как оказалось впоследствии, с жемчугом отборным.

Приданое парню. Ох, Дану, оборони!

Сгорбившись, возвращался Алтау домой, неся ребёнка в подоле рубахи. Точь – в – точь, девка блудливая, а не муж, семьёй обременённый.

И не одна собака в граде вольном голоса не подала. Не выдала. Дядько Силаст крался следом, как тать ночной, умильно улыбаясь. Дану честь великую дому купца честного оказала. Ждёт хозяев достаток и здоровье, и жизнь сытая.

Не каждому, живущему на тверди земной, русалки сынов рожают.

Так и пришли, один за другим, а, дома-то..

Насупленная Сибаха беспомощно руками развела, повитуха старая, глаза прятала, а сын Алтау от Малады, долгожданный, мёртвым народился.

Дану дала одной рукой, другой отобрала, по воле своей.