Под сенью наших берёз
Шрифт:
Познакомились, старшего звали Ромка, младшего Юрка, отца Иван, мать Вера.
– Ладно.
Ромка укатил свое сокровище в сарай во дворе и принялся помогать носить в дом легкие кульки и свертки, подаваемые отцом. Кира поиграла еще немного с Юркой в песочнице и пошла домой, по телевизору начинались мультики, сестра сообщила ей в открытое окно. Складывалось все неплохо, Кире не пришлось отстаивать право на свою территорию. Ей не жалко было делиться ею вместе с входящими сюда владениями – личной песочницей, сложенной дядей Федором и завезшим в нее песок. Ведь и Ромка не оказался жмотом, как, например, Петька, живущий через дом. Ромка даже обещал научить ее кататься на его двухколесном! У старшего брата Толи тоже имелся велосипед, но большой, с высокой
Кирина семья тоже жила от маминой зарплаты до зарплаты, помогать было некому, отец умер рано, Кира его даже никогда не видела, он скончался до ее рождения. Мама забрала к себе бабушку, которой стало совсем одиноко в опустевшей, почерневшей, покосившейся домами деревне. Да и трудновато ей уже было справляться с огородом, носить воду из колодца и делать все то, что делают деревенские жители круглый год.
Вшестером они ютились в одной, узкой как пенал комнате с пятью окнами и широкой печкой посередине, отделяющей кухню от жилого пространства. Топили дровами, которые надо было заказывать, пилить в конце весны или в начале лета, чтобы они, уложенные в поленницы в сарае, продуваемом всеми ветрами, просохли к осени.
Сначала мама должна была их «выписать», оплатить, найти машину. В назначенный день дрова привозили и сваливали в большом дворе напротив окон или перед домом, в зависимости от настроения шофера. Какое-то время длинные доски или бревна лежали грудой, торчали в разные стороны, как огромный свернувшийся в клубок дикобраз. Дровяная гора становилась объектом притяжения для мальчишек и девчонок. Детвора с удовольствием лазила по ним, даже не задумываясь о возможных неприятных последствиях забав: падениях, царапинах, синяках и занозах. И не так-то просто было покорить растопырившуюся вершину, но очень заманчиво оказаться на самой верхотуре и поглядывать вокруг свысока. Спускаться было еще труднее и опаснее. Надо было выбрать на ощупь ногой то бревно или доску, которые не прогнутся, не покатятся внезапно, а те, что прочно застряли в глубине хаотичной кучи и не елозили под хоть и не большим, но все же весом ребятни. Реально существующая опасность ни в коей мере не останавливала ни Киру, ни ее друзей.
В их семье в заготовке дров принимали участие все, от мала до велика, по возможностям. Мама и Толя пилили дрова, кололи огромным тупым топором, сестра и бабушка носили полные охапки вкусно пахнущих смолой и невероятной свежестью поленьев, сбрасывали их возле начатой поленницы в сарае. Кира и Володя носили по два-три колотых полешка в сарай – кто сколько мог, как муравьишки, которые идут друг за другом по проторенной дорожке, неся терпеливо свою ношу. Бабушка и Наташа ловко и умело, плотно и аккуратно укладывали полешки в поленницы.
Маленькая Кира терпеть не могла эти дурацкие заготовки дров, они лишали возможности носиться по улице, играть в «штандер-стоп», в «казаки-разбойники», в «замри», в прятки, в войнушку, где она была ловкой бегуньей, быстрым и смекалистым «казаком», бесстрашной медсестрой, да мало ли игр? Она то и дело засматривалась на орущих и визжащих от задора друзей за штакетником.
– Иди побегай немного с ребятами, отдохни, – говорила мама с улыбкой.
– Ну, я… а вы… ладно, я ненадолго, – кричала Кира, уже прикрывая за собой калитку.
Спустя какое-то время радость улетучивалась, когда она вспоминала про своих.
– Все, я пошла, мне надо помогать маме, – объявляла друзьям.
– Да давай еще поиграем, большой как будто от тебя толк, – убеждал Ромка.
– Мне как-то не по себе, все работают,
Зато как весело, искристо потрескивали те дрова в печи зимой! Кире ужасно нравились зимние вечера, особенно в выходные, когда затапливали второй раз печь. После ужина всей семьей садились около этой самой печи, выключали свет, раздвигали шторы на окне, чтобы был виден заснеженный двор, горбатый неровными сугробами, и пели песни под треск горящих поленьев, под пляшущие блики огня на стене и на сгрудившихся в углах карниза занавесках. Густой, прохладный древесный дух поленьев, принесенных из сарая с холода и лежащих возле печи наготове быть отправленными к прогорающим головням, жар прогорающего дерева, запах дымка, горячей золы, слегка проникающий в комнату, приятно дурманили голову, щекотали в носу – вкусный запах детства. Кира присаживалась рядом с мамой, прижималась к ней. Мама и Наташа пели старые русские песни – так хорошо, так слаженно, так проникновенно. Подпевала и Кира, как могла, укрытая теплой маминой рукой. Если не помнила слова, слушала их, подмурлыкивая себе под нос мелодию, вглядываясь то в прыгающие в узких щелях железной дверцы языки огня, бушующего в печкином нутре, то в голубой, бугристый снег за окном. Радостно, тихо!
Страшим детям доставалось больше работы всегда и во всем. Кроме нудной заготовки дров, приходилось и воду таскать в ведрах с колонки на соседней улице. А когда в субботу затевалась стирка, нужно было наносить целую бочку воды. Кира носила в бидончике, Володя в среднем ведерке, Наташа и Толя брали по большому ведру, мама два больших, и так они курсировали между домом и колонкой не сосчитать сколько раз в день. Вода для мытья, вода для стирки, вода для уборки, вода для питья, вода для приготовления еды – кубометры воды перетаскивали на своих плечах.
Время от времени чем мог помогал дедушка по отцовской линии, пока бабушка не запиливала его вусмерть. Злая была бабка. Она и сама никогда не ходила к ним, и деда не пускала. Жили они недалеко, в десяти минутах ходьбы, через две улицы. Дед тайком, окольными путями все же забегал. Потом кто-то из соседей от доброты душевной докладывал старухе о его появлении у невестки и внуков, и тогда деда не было видно недели две-три. Но он правдами и неправдами вырывался на свободу снова.
Не любила бабка Киру. Старшие иногда ходили к ней на пироги в праздники Пасхи, Рождества, Троицы. Маленькая Кира, естественно, увязывалась за братьями и сестрой. Но придя в многолюдный дом, где еще жила сестра отца со своей семьей, Кира неизменно ловила ненавидящие бабкины взгляды. Когда Толя, Наташа и Володя усаживались за стол, бабка своим сухим, колючим корпусом оттирала Киру к самому краю или вообще за его пределы. Крупная, выпуклая, волосатая бородавка на ее подбородке указывала на дверь, или же она вовсе открыто говорила:
– Вишь, нету места за столом, иди давай домой.
Вслед Кире она шипела какие-то не хорошие обзывательства, ругательства. Кира не знала, что они означают, но чуяла всеми фибрами своей неокрепшей души, что сморщенная костлявая старуха имела в виду что-то очень, очень дурное и обидное. Она не понимала, что сделала плохого этой бабке, размазывала горькие слезы по лицу, пятилась к ступенькам от колючих глаз и устрашающего натиска. Сбегала с крыльца, шагала быстро, быстрее, еще быстрее, переходила на бег и мчалась домой, задыхаясь от обиды, от слез так, что едва хватало воздуха в груди.
Дома, захлебываясь все еще не иссякшим потоком слез и икая от рыданий и горя, она рассказывала маме, как обошлась с ней Феня, как все сели за стол, а ее не пустили. И тут горемыка уже не могла членораздельно выговаривать слова, только отдельные слоги, перемешанные с глубокими всхлипами, вырывались наружу.
– За-а что-о-о она та-ак со мной? Ну что-о я е-ей сде-е-ла-а-ла? Все-е та-ам, а мне-е не-ельзя-яа-а-а-а…
Мама жалела свою бедную девочку, сердце разрывалось от боли за нее.