Под стягом Габсбургской империи
Шрифт:
Мы с Загой отправились в путь следующим утром до рассвета, на этот раз пешком. Мы несли кожаный ранец, полный копченой баранины и хлеба про запас, бутыль с водой, и у каждого за пояс были заткнуты револьвер и ятаган. В этих краях не было зеркал, но я, наверное, выглядел гротескно, когда мы покинули усадьбу Даниловичей и отправились в путешествие. На мне были остатки костюма-тройки и фетровая шляпа, которую Ступанич дал в тот день, когда спас меня голого на берегу Дуная.
Но теперь я нацепил красный кушак для оружия, и, поскольку мои дешевые ботинки давно развалились, пару черногорских матерчатых сапог. Они получались путем наматывания на ноги и ступни полосок ткани, и я стал похож на старика в Мариенбаде с подагрой в обеих ногах. Поверх этих доморощенных онучей кожаными ремешками были подвязаны туфли из бычьей кожи. Смотрелось в целом не особенно изящно, но господарица заверила, что эта обувь отлично подходит для скалолазания.
Это, безусловно, понадобится в ближайшие дни, что выяснилось после первых нескольких километров нашего путешествия. Наш путь лежал по дну глубокого лесистого каньона реки Тара. Нам предстояло идти вверх по течению, на юго-восток, около тридцати километров, а затем через горы в долину Морача и далее на юг к Цетине. В начале похода по настоянию господарицы мы пересекли стремительный пенящийся поток, чтобы сбить со следа любых преследователей.
События предыдущего дня аукнутся, сказала она, и люди Драганича определенно будут за нами охотиться. Это началось с первого дня. Мне стало тяжело идти и перелезать через валуны вдоль нижней части каньона. Нога болела, и когда мы в середине дня остановились отдохнуть и появился шанс снять с нее обмотки, я обнаружил болезненную шишку, образовавшуюся на икроножной мышце. Похоже, барон фон Айзельберг был прав насчет костного осколка. «Потребуется около полутора лет, чтобы осколок вышел на поверхность», — сказал он. А после той аварии как раз прошло полтора года.
Мы ночевали в ту ночь в лесу высоко в горах, а на следующее утро с первыми лучами солнца снова отправились в путь. Мы тащились по еле различимой тропинке, изображающей дорогу, я хромал из-за ноги. Но, по крайней мере, в компании господарицы Заги я мог отвлечься, потому что несмотря на её достойное сожаления хобби, она была, несомненно, живой и разговорчивый девушкой. Вскоре я обнаружил в ней нечто большее, чем показалось поначалу. Конечно, убийственная колкость Драганича по поводу ее внешности была недалека от истины. При худощавом телосложении и среднем росте у нее были песочного цвета вьющиеся волосы, выступающие зубы и любопытные, широко и высоко посаженные глаза, что придавало ей сходство с овцой. И эта невзрачность становилась все более очевидной, потому что черногорцы были вообще удивительно привлекательными людьми: по языку и темпераменту сербы, но внешне совершенно не похожи на славян, высокие и стройные, с прямыми черными волосами и лицом цвета слоновой кости, с изумительными носами с горбинкой, как орлиные клювы.
Женщины, помнится, были особенно великолепными созданиями, наделенными благородной и изящной осанкой. По сравнению с ними все королевы и императрицы мира казались похожими на прачек. В прибрежных городах они одевались с ног до головы в черное, так что улицы Каттаро в рыночный день становились как будто местом королевских похорон. Но нужно сказать, что если они внешне напоминали королев, то и, подобно им, отличались недостатком ума.
В 1910 году я служил в заливе Каттаро и со всем свойственным юности пылом влюбился в некую Ядранку Менотти, жену виноторговца из Кастельнуово. Я наседал на нее со своими ухаживаниями, и в конце концов однажды, когда ее муж был в отъезде, мы оказались в постели. Я хорошо помню, как она наконец-то призналась мне в своей благосклонности с безразличным лицом герцогини на вечеринке в саду, протягивающей два пальца в перчатке. А когда я находился уже почти на вершине блаженства, она вдруг ни с того ни с сего спросила: «Как вы считаете, капитан, хороший урожай черемши выдастся в этом году?» Я был тогда молодым и глупым, и мне еще предстояло понять, что не в каждом сфинксе есть загадка и не каждый слой льда скрывает тайные глубины.
Но черногорцы мужского пола были не многим лучше, как я выяснил: храбрые, как тигры, без сомнения, по-своему благородные, но ленивые, тщеславные, жестокие и в общем пустоголовые. Через несколько месяцев после этих событий (как мне позже рассказали) черногорская дивизия боролась бок о бок с сербами при Цере [56] и в несколько минут ее полностью разбила наша артиллерия, потому что солдаты отказались окапываться, считая ниже своего воинского достоинства красться в земляных окопах.
56
Битва при Цере — одно из первых сражений Первой мировой войны, стало первой победой союзников над Австро-Венгрией. В результате победы сербы стали рассматриваться как решающая сила в войне на Балканах.
Во всяком случае, возможно, из-за отсутствия внешности, которой можно в жизни гордиться, у Заги Данилович, казалось, в голове не гулял сквозняк, в отличие от остальных соотечественников. По стандартам цивилизованной довоенной Европы, она бесспорно была кровожадным дикарем. Я был кадровым офицером, но сомневаюсь, что смог бы атаковать врагов с такой безрассудной стремительностью или набраться мужества, чтобы лишить мертвого врага головы.
Тем не менее, я обнаружил, что она не только хорошо информирована об остальном мире, но и грамотна — довольно необычно в стране с единственной школой и где с женщинами обычно обращаются как с рабочей скотиной. Она весело болтала, пока мы двигались вперед по горным склонам, скрашивая крутые подъем своим приподнятым настроением, даже ранец казался легче. Но самое большое удивление ждало меня еще впереди. Мы говорили по-сербски, но в какой-то момент, не вспомнив правильное выражение, я использовал венско— французскую смесь — «das ist mir tout 'egal» [57] или что-то вроде. И тут как будто щелкнул выключатель. Ее глаза загорелись от восторга.
57
das ist mir tout 'egal — мне абсолютно все равно. (нем.,фр.)
— Ah m’sieur, donc vous parlez francais? Mais quel plaisir! [58]
За этим последовал поток превосходного утонченного французского, в котором я не уловил ни намека на акцент. Я пытался угнаться за ней, но мой французский официальной морской дипломатии с накрахмаленным воротничком был весьма корявым и отдавал школьным классом и официальными приемами на борту военного корабля. Она же не только говорила свободно, но также была знакома и с классической французской литературой (автоматически предполагая, что и я ее читал), музыкой и живописью, и даже с писателями вроде Франсуа Мориака и Анатоля Франса, которые в те дни считались слишком авангардными, а потому не входили в кругозор лейтенанта австрийского флота. Наконец мне удалось задать вопрос:
58
Ah m’sieur, donc vous parlez francais? Mais quel plaisir! (фр.) — Ах, месье, так вы говорите по-французски? Как это приятно!
— Но господарица, скажите, как вам удалось научиться так превосходно говорить по-французски?
— О, я провела два года в лицее для благородных девиц в Цетине. Уфф! До чего ж я его ненавидела! Приходилось носить дурацкие длинные платья, шляпку и белые перчатки, и плеваться сквозь зубы запрещалось. Но там, по крайней мере, я выучила французский, немецкий и русский.
— И почему вы покинули лицей?
— Сбежала.
— И как же вы продолжили изучение французского?
— Учительница сбежала вместе со мной. Мадемуазель Ланнет из Тура. Она тоже ненавидела лицей, так что переехала жить с моим кланом. Она носила мужскую одежду, а через некоторое время научилась стрелять и обращаться с ножом, как любой черногорец. Ее убили в стычке с Драганичами. Но думаю, что Франция — это самая прекрасная в мире страна, а Париж — благороднейший из городов. Мадемуазель Ланнет говорила, что он даже больше Цетине. В моей стране тоже много поэтов и философов, а в бою никто не сравнится с нами храбростью, но боюсь, что мой народ слабо развит этически и отстал в искусстве быть цивилизованным, — она на мгновение замолчала, задумавшись, стоит ли мне доверять. Затем продолжила, — лейтенант Радич, я скажу вам, поскольку считаю другом и гостем семьи. Я давно лелею в сердце мечту, что когда-нибудь, когда я стану старше и ceta с Драганичами будет закончена, я поеду во Францию, чтобы учиться в Париже, а потом вернусь сюда и посвящу свою жизнь тому, чтобы поднять философский и культурный уровень моего народа. И теперь, конечно же, у меня получится! Драганич мертв, и кровный долг моему отцу погашен. Вот почему эти два дня я щебечу и пою как жаворонок, ведь я так счастлива. Вот, — она покопалась под блузой, — я хочу показать вам кое-что, что не показывала никому. — Она нащупала и выудила скомканный и изжеванный листок бумаги, мокрый от пота, и протянула его мне. Это оказалась сложенная карта: Carte de la Ville de Paris et ses Environs, Editions Hachette, 1906 [59] . — Вот, — продолжила она. — Я уже два года ношу ее у сердца, потому что знаю: однажды я туда отправлюсь. Теперь я знаю каждую улицу на память. Скажите, дорогой лейтенант, вы там бывали?
59
Carte de la Ville de Paris et ses Environs, Editions Hachette, 1906 (фр.) — карта Парижа и окрестностей, издательство «Ашетт», 1906 г.
— Случилось так, что бывал: два дня в 1907 году, на пути в Лондон, где полгода прослужил при королевском флоте.
Она взглянула на меня, как на священную реликвию.
— О, лейтенант, как чудесно! Все художники действительно живут на Монмартре? Мечтаю встретиться со всеми. Скажите, вы говорили там с Равелем? [60] Когда-нибудь я туда поеду, я в этом уверена.
Миновал полдень. Мы поднялись выше уровня лесов и теперь пересекали сухую известняковую осыпь с валунами и карстовыми впадинами. Пока мы спускались в тенистую долину, тепло отражалось от бледно-серых камней. Вдруг мой взгляд привлекло нечто в стороне от дороге. Это был человеческий череп, лежащий словно выброшенный молочный бидон, пустые глазницы уныло уставились на нас. Потом показался еще один, затем ребра и почти целый скелет. Вскоре вся поверхность вокруг оказалась усеяна костями и ржавым оружием, а также истлевшими фрагментами военного обмундирования.
60
Жан-Эдуард Равель — швейцарский художник, родной дядя композитора Мориса Равеля и автомобилестроителя, своего тёзки — Эдуарда Равеля (1878-1960).
И повсюду между камнями валялись тысячи латунных гильз. У дороги лежала развалившаяся деревянная телега, ее тянули два вола-скелета, навечно запряженные вместе самой смертью. Что бы здесь ни произошло, это явно случилось много лет назад, судя по обрывкам выцветшей ткани, по-прежнему развевающейся над грудой костей в расселине.
— А это чьи останки? — поинтересовался я у господарицы, хотя она, похоже, не считала кости достойными упоминания.
— Ах, эти? Это Крагуево поле, о котором пел гусляр. Много лет назад мой отец разбил здесь турецкую армию.