Под юбками Марианны
Шрифт:
— Одиночество — это когда ты нужен многим, как Даня говорит, «особенным» да «хорошим», — Ольга сделала особый упор на эти два слова, — людям, но у каждого из них есть кто-то, кто нужнее тебя.
Я опять налил стаканы доверху и по-деловому поднял свой.
— За хороших людей, — предложил я. Хотелось уже допить имеющееся на столе вино, закончить этот бессмысленный разговор и отправиться в клуб. Выпили залпом. Оставалась еще одна бутылка. Я поминутно с вожделением бросал на нее взгляд: у Эдварда всегда имелось первоклассное вино. Он вообще был немного
Олег вскочил со стула и принялся мерить кухню шагами.
— Вот, Ольга, разве не она моя настоящая семья? — Он остановился около нее и, элегантно перегнувшись через спинку стула, сгреб руками и потискал. — Для меня Париж без нее немыслим. У нее есть множество людей нужнее меня, вероятно, и у меня тоже, но разве она не стала для меня членом моей семьи? Наш образ жизни заставляет нас пересматривать значения слов — «семья», «друзья» — и самих себя тоже!
— Никто не станет любить нас больше, чем родители и друзья ранних лет, — заявила Лисовская.
У Олега было явно романтическое настроение. Я знал такие вечера. Обычно они заканчивались тем, что он давал по физиономии какому-нибудь французу, — или арабу, — чтобы «отстоять честь Родины». Поэтому мне стало неловко. Я на несколько минут отвлекся от речей — считал, сколько шагов он делает туда-сюда. Оказалось — семь в одну сторону. Кухня была просторной.
— Может, и так, но от этого не легче. Ведь мы — мы потеряли связь с ними. Мы потеряли дом. Потеряли дом в тот самый момент, когда поехали сюда. Мы не можем больше вернуться домой, потому что у нас нет дома. — Олег артистично тряс руками перед собой и говорил так, словно бы обращаясь к кому-то еще, кроме нас.
— Чего это он? — поинтересовался я.
— Он три дня как из России. Там из его комнаты сделали кабинет, а ему даже не упомянули, — прокомментировала Лисовская, — мама говорит, мол, мы и не ждали, что ты так быстро приедешь в гости.
Едва занеся ногу для нового шага, Олег вдруг замер посреди кухни и в очередной раз посмотрел в сторону невидимых зрителей. На полдороге перед окончательным и необузданным алкогольным буйством, Олег размягчался и делался сентиментальным и даже несколько плаксивым. Вот и сейчас он перешел в тон мечтательного упоения:
— Знаешь, о чем я мечтаю? Завести библиотеку. Такую огромную библиотеку, шкафов пять или семь, от пола до потолка! Представляешь? Чтобы там были редкие издания, книги на разных языках. Чтобы можно было войти в комнату и сказать — «здесь может родиться интеллигенция». Интеллигенция, понимаете? А не выскочки, вроде нас. — Олег энергично потряс руками в воздухе. — Книги чертовски сложно перевозить. Когда человек покупает себе их и составляет библиотеку — это значит, что он осел, бросил якорь. Значит — все теперь, решено. И десять, и двадцать лет спустя за окном будет тот же двор и те же собаки бегать. Будет нечто упорное, кряжистое. Мне этого страшно не хватает.
— Ты явно просто расстроен. Никогда от тебя такого не слышала, просто сейчас тебе лишь бы в пику родителям сказать, — попыталась урезонить Олега
Я прервал ее. Эти слова удивительным образом резонировали с моими мыслями, но сегодня у меня было совсем другое настроение. Я хотел действия, я был поглощен мыслью о том, что главное — это новый удивительный опыт, и жизненный, и профессиональный, главное — это знать, что происходит в мире, или хотя бы за соседней границей, знать чужую историю, менталитет. Все это важно, чтобы налаживать взаимодействие между людьми в разных сферах и самому быть совершенным в своей профессии и применять навыки познания других культур для своего профессионального роста. И поэтому я ответил:
— А мне кажется, что самое замечательное наше с вами достижение — что нам не надо никаких библиотек, друзей, родных. Не нужно никаких привязанностей. Все, что нам необходимо в жизни, — можно уместить в двадцати пяти килограммах, которые дозволено пронести в самолет. А остальное все — это ерунда, хлам! Он топит нас. Не нужны книги — вместо них довольно воспоминаний о прошлом и текущих впечатлений. Подлинная свобода — это ценить близких людей и вещи, что тебя окружают, но и уметь с легкостью с ними расставаться.
— Это верно, — вздохнул Олег и сел на место, — кочевой образ жизни. Странствия. Романтика. Молодость. Эти два образа — библиотека и двадцать пять килограмм — это символы двух образов жизни. Но в сочетании — это символы нашей бездомности. Уезжая, мы покупаем себе свободу в обмен на наш старый дом. Сделав этот шаг, нам уже не вернуться.
Он выглядел расстроенным. На моих глазах Фальстаф превратился в Гамлета.
— Да брось ты, — ущипнула его Ольга, — все еще можно успеть — и то и другое. Это ты сейчас убежден, что будет скучно осесть, а вот поговорим через десять лет.
— Нет, — сокрушенно покачал головой Олег, — только не мне.
Мы вывалились из джаз-клуба вчетвером. Мир вокруг плыл как карусель, нас несло всех в разные стороны, а четыре пары ног постоянно шли в разных направлениях. Крайние почему-то всегда хотели свернуть на соседние улицы, а мы с Ольгой в центре шли прямо. Кто-то с того краю вытащил из-за пазухи плоскую бутылку виски и передал Ольге. Она отвинтила крышку и приложилась, глядя на звезды, потом резко отдернула руку с бутылкой и выругалась.
Париж принял нас теплым потоком. Мы чувствовали его призывное, чуткое дрожание. Быть в нем в ту минуту было величайшей роскошью, которую можно себе позволить. Он безопасно нес среди огней, маяков, среди островов, закручивал в водоворотах. Вместе с нами кружилась и окружающая нас действительность. Огни сливались в целые причудливые рисунки, маяки обманывали. Острова вырастали до бесконечно больших размеров, водовороты были опасными и забавными.
Весь мир был будто соткан из лоскутов черной и золотой ткани, причудливым образом собранной. В черной слизи воды тут и там отражались фонарные огни, по временам темнота над нашими головами озарялась прожектором Эйфелевой башни.