Под юбками Марианны
Шрифт:
Мы выпили и за опыт и снова налили.
— Так вот, если вернуться к вопросу Галины, — увлекся Эдвард, — насчет того, что приехать в другую страну — это опыт, он делает нас глубже и все прочее. Ты, конечно, права в теории… Да, в теории ты права, но на деле этот опыт на пользу нашим не идет. Воспринять мы его не можем, потому что скука кругом.
— Скука? — удивилась Галина.
— Ну да, все совершенно одинаковые. Соотечественники в Париже делятся на практиков и трагиков, — начал свою идею Эдвард. Я слыхал ее уже — он ее часто упоминал, а уж Ольга, наверное, совершенно от нее устала.
— Практики, — он продолжал небрежно, с видом знатока жуя ломоть хлеба, — прекрасно знают, для чего они приехали. Это — французский паспорт. Они знают, на что они готовы пойти ради получения гражданства, а на что — ни при каких обстоятельствах. У них есть план, четкое понимание своего места и своих амбиций. Их уважаешь! У них немало знакомых, а друзей совсем нет, потому что к людям относятся потребительски, с гаденьким подобострастием.
А трагики… о-о-о-о, — мечтательно протянул Эдвард, — трагики — это совсем другое дело! — Он поднял указательный палец кверху и с увлечением им потряс. — Они понятия не имеют, зачем приехали в этот город. В основном просто потому, что больше ехать было некуда. У них в жизни есть какая-нибудь трагичная история, сердечная травма, которую холят и лелеют, которой объясняют все неудачи в жизни и на работе. Она, конечно же, скрывается для создания ореола «исключительности», но тут же, за первой рюмкой, всплывает. Там все обычно банально до слез: несчастная любовь в шестнадцать лет, потом вялые «поиски себя», какая-то паршивая, нелюбимая работенка и, наконец, иммиграция в надежде заполнить впечатлениями душевное бессилие. Я не говорю, что не бывает действительно очень тяжелых травм, плохих семей, всяких раненых судеб и прочего… но чаще как-то все пошленько… копнешь глубже — а там, кроме самолюбования да эгоизма, и нет ничего.
Артистизм Эдварда впечатлял меня. Я мог часами любоваться, как он говорит. Не вникая в смысл его слов, просто слушая тембр голоса, смену интонаций. Его речь завораживала. По честности своей он не был политиком, но в нем текла кровь выразителя чужих мыслей. Бывало, кто-то скажет какую-то совершенно незначащую фразу, пошутит, Эдвард, кажется, и не заметит, а потом пройдет время — и я слышу, как та же мысль в словах Эдварда приобретает неожиданно полный смысл. Он чаще всего говорил дело, хоть и редко оно было так желчно, как эта теория, которая почему-то запала ему в мозг.
— К отношениям они относятся со здоровым цинизмом, — продолжал Эдвард тоном лепидоптеролога, который прилюдно комментирует препарацию бабочки, — а к романтическим отношениям тем более — это только переходная стадия между временной визой и последующим гражданством. Трагики, заведя отношения, очень быстро расходятся с аборигенами, объясняя разрыв не собственными ошибками и неспособностью искать компромисс, а мифической «разницей в менталитете».
— За менталитет, — сагитировал я.
Мы снова выпили.
— Отличительной чертой трагика является зеркальный цифровой фотоаппарат, на который снимаются набившие оскомину парижские достопримечательности под «оригинальным» углом. Самое пребывание в Париже приобретает ореол сакральности, чего-то возвышенного и чувственного. Любой трагик упомянет в доверительном разговоре, что хочет вернуться в Россию и написать роман о своей жизни здесь. А объяснить, почему его пребывание чем-то отличается от любого другого — ни за что не сможет!
— Ну
Эдвард махнул на ее возражения рукой.
— Очень даже можно! И знаешь, как определить одних от других? Спроси их, планируют ли они возвращаться на родину. Практик тебе честно скажет, мол, «где будут перспективы — туда и поеду». Или «не вернусь ни при каких обстоятельствах, потому что ненавижу ту страну». Ну а что, имеют право! Человек ищет где лучше! А трагик возмутится: «Что? Да я? В этой стране? С этими бездуховными людьми? Да я только и жду, чтобы вернуться!» Вот именно эти трагики и пойдут на самое пустое, бесперспективное существование, лишь бы остаться. Я всегда говорю, — авторитетно заключил Эдвард, — кто всех больше кричит да рубаху на груди рвет, что вернется, — к бабке не ходи, останется! Истинно тебе говорю, останется! А кто говорит — мол, останусь, и что тут такого — тот, может, и вернется еще, когда увидит, что и дома перспектив довольно!
— Эдвард, это не ново… волки и овцы, циники и идеалисты… — философски заметил я.
— Волки-то они овцы, но как-то по-своему, уродливо. Не знаю, что в других странах делается, а здесь перевидал молодежь — черт-те что! Но тут даже не волки и овцы и не циники и идеалисты. Тут совсем другая основа. Это — видение себя в окружающем мире. Практики видят себя «одними из» и совершенно не страдают, а пользуются ситуацией. Трагики видят себя «одними в своем роде» и страшно страдают по этому поводу.
— То есть ты хочешь сказать, что наши в этом городе делятся на прохиндеев и идиотов? — уточнил я.
— Да, именно так.
— А мы тогда все кто?
— Ну, ты и Ольга — практики, а мы с Галиной — трагики, это уж точно! Мы поэтому и можем жить в одной квартире. Два трагика будут копаться в своих «страшно богатых внутренних мирах» и ни за что не поладят. А практики просто не захотят разбираться друг в друге.
— Ну а потом?
— А что потом? Потом они вырастают и становятся одинаковыми, нормальными людьми.
— «Нормальными людьми», — Эдвард хмыкнул. — Скука, правда? Есть, конечно, и у тех и у других выдающиеся личности… на своем уровне. Но это ничтожно мало. Как распределение — нормальное, так и люди — тоже нормальные.
Сделав этот вывод, Эдвард помолчал немного.
— А жаль, — заключил он, — наводит на прискорбные мысли. Именно поэтому я доволен, что Галя у нас завтра уезжает. Тем она доказывает, что она и не трагик вовсе, а адекватный человек.
Я внутренне улыбнулся, вспомнив наш с Галиной недавний разговор. Нет, все-таки Эдвард чрезмерно увлекся этой девушкой!
Мы выключили свет в комнате.
Трое уже лежали в постелях. В сиянии переменчивых уличных огней Эдвард прогарцевал мощным торсом по пути из душа в сторону второй кровати, сел, чуть крякнув, повозился с покрывалом, о чем-то перешептываясь с Ольгой, и затих.
Мы лежим в тишине. Завтра еще до рассвета мы поднимемся, наскоро съедим хмурый завтрак, толкаясь, еще раз проверим, все ли собрано и уложено, потом молча поедем по еще темному Подпарижью в сторону аэропорта. Эдвард встанет и откроет форточку. Будет свежо, бодрящий воздух будет залетать к нам в легкие. Мы будем глядеть на проносящиеся огни города, и каждому из нас будет неловко нарушить молчание.