Под юбками Марианны
Шрифт:
Это случилось в один из вечеров, который проходил в небольшом доме в Шестнадцатом округе. Юг Шестнадцатого округа, в отличие от помпезного севера, — это место ненапыщенного, но тем не менее уверенного в себе достатка. Здесь тихо, всего две не самые удобные ветки метро, укромно, и как будто мертво — район плотно сжат между парижской кольцевой дорогой и Сеной.
То был именно дом, а не квартира — просторный, основательный, но в то же время кряжистый трехэтажный дом с огромной гостиной. Он стоял на огороженной частной улочке, поросшей цветами и полузаслоненной
Но среди этой, на первый взгляд, скуки — я разглядел свой Париж. Я помню, как когда-то весною я впервые набрал код на маленькой калитке и вступил на эту улицу — я был заворожен. Над зеленым морем плюща и цветов садилось солнце. Уже загорелись причудливо изогнутые фонари, создавая атмосферу словно бы потустороннюю, не парижскую, а, скажем, какого-нибудь маленького горного городка в Провансе. В глубине улицы вскочила черная тень кошки и скрылась. Я прошел далее, ища адрес. Кое-где на первых и часто на вторых этажах домов я видел родной, благоволеющий мне свет.
Увидев нужную калитку справа от меня, я вошел в сад — там меня ждало то же очарование. В ночной уютной тишине я слыхал, как внутри играют на рояле, а прочие со вниманием слушают — их внимание было почти осязаемым. Чувства мои обострились и размякли. Я был дома.
Возможно, для социалистов и искателей правды «настоящим» Парижем являются черные кварталы ворот Сен-Дени и Сен-Мартена, где в парикмахерских специализируются на жестких африканских волосах, где множество фруктовых и овощных лавок и насупленные продавцы-магрибцы. Возможно, романтики видят истинную суть города на Променад-Планте — вознесшейся над улицами пятикилометровой, усаженной розами укромной зеленой аллее, идущей от Бастилии до Золотых ворот. Пусть кто-то кивает на залитую солнцем Парижскую мечеть, на северный склон Монмартра, на Винсенский или Булонский леса — пусть. Мой Париж, мой собственный уникальный Париж навсегда остался на этой крошечной частной улочке.
В тот же вечер я был в полуподвальной столовой этого гостеприимного дома, как внезапно услышал звон и переполох. Я влетел наверх по ступенькам в гостиную и увидел, как все повскакивали со своих мест посмотреть, что случилось, а Эдвард, присевши на корточки, суетливо собирает осколки стекла на полу. Кто-то просто-напросто столкнул бокал с вином со столика. Я опустился рядом помочь.
— Нет, какая-то старуха, не помню, как зовут, — с нежностью ответил Эдвард на мой вопрос и ушел выносить крупные куски стекла.
Гости успокоились и расселись опять. Музыка возобновилась: кто-то играл на скрипке. Ольга принесла швабру и совок.
— Я пойду за тряпкой, — объявил я.
— В кухне есть вторая дверь, как войдешь, налево, там чулан, — четко и быстро сообщила Ольга. Она была собранна и нахмурена.
Я прошел мимо Эдварда, который искал новый стакан, куда мне было сказано, и прикрыл за собой дверь. Пока я копался, в кухню вошла Ольга, чтобы выбросить мелкие осколки. Эдвард все еще возился, протирая стакан. Она прошла вглубь, к мусорному ведру, выкинула стекло, и тут я услышал звук брошенных швабры и совка и рыдания. Я тихонько подошел к прикрытой двери. Ольга стояла, закрыв лицо руками, оперев локти на край раковины и ревела белугой.
— Ну не могу
Эдвард смотрел на это сначала оторопело, с выражением недоуменного интереса и растерянности на лице, но быстро нашелся, отнес бокал в гостиную, вернулся, закрыл дверь и, тихонько подкравшись к Ольге сзади, положил ей руку на спину. Она развернулась, и от неожиданности дала ему пощечину.
— А ты кто такой? Иди к черту!
Эдвард цепко поймал руку на лету и избежал пощечины. Через секунду отпустил, и она повисла, беспомощно болтаясь. Ольга исподлобья глядела на Эдварда — и что-то в этом взгляде было такого, что он внезапно схватил ее и обнял, прижал обеими руками к груди. Девушка немедленно вырвалась и вернулась в первоначальную позу, оперев локти на край раковины.
Тогда Эдвард встал в ту же позу, рядом с ней и склонил голову.
— Ты чего? — кивнул он, пытаясь заглянуть в глаза.
Она что-то ответила, но я не разобрал. Эдвард снова положил руку Ольге на спину и вздохнул. В этом вздохе, в Эдвардовой жалости и немедленном, безусловном и всепоглощающем участии было для меня нечто умилительное, захватывающее душу. В такой позе его фигура казалась раза в два больше Ольгиной, но она роднила их обоих, и были не Эдвард и Ольга, а просто два существа, которые ведут такую разнообразную, но, в сущности, такую одинокую жизнь.
Они простояли несколько минут. Я не слышал их разговоров и только по движению спины, плеч и покачиваниям догадывался, что идет беседа. Мне вдруг стало совестно за то, что я все это смотрю, и одновременно за то, что я даже не пытался этого не видеть. Я улучил момент и тихонько вышел из своего укрытия и из кухни, так и оставшись незамеченным.
Сен-Жермен-де-Пре
Ольга открыла мне дверь, она уже выпила и томно улыбалась мне.
— Привет, — протяжно сказала она, — ты пришел все-таки, я очень рада.
Меня жутко раздражала ее манера растягивать ударные гласные в словах. Ее неторопливый южный говорок придавал речи вальяжность и томность, я всегда считал это напускным.
Ольгины движения были всегда такими же расслабленными, как и ее голос. Когда она говорила с кем-то, то стояла к собеседнику почти вплотную, иногда теребя пуговицу на его рубашке или тесемку на платье. Ольга подпускала к себе любого, словно бы не прячась и не боясь, принимала в мягкие бархатные объятия. У нее было округлое мягкое лицо, глаза с хитринкой с вечным прищуром и стрижка «под мальчика». Полные покатые плечи сияли свежим загаром. Она была несравненно красива!
По совести говоря, я всегда терпеть не мог Ольгу. Она была из тех украинок, которые кичились своим украинством, словно это их главное достижение в жизни. Иногда так оно и бывало. Ольга к последним не относилась, но по-русски говорила с большой неохотой, хотя прекрасно его знала. Это не мешало ей посреди речи защелкать пальцами, как бы припоминая забытое, и спросить, как будет по-русски какое-то банальное словцо, вроде «запад».
Помню, как-то раз Ольга заявила мне, что в украинском месяцы называются не как в русском, с таким видом, будто она сама утверждала новые названия.