Подари себе рай (Действо 3)
Шрифт:
Мамочка, родная! Нам так тебя не хватает. Мы так хотим, чтобы ты быстрее вернулась домой!... Мамуня по секрету сказала мне, что Ленка беременна. Ругала ее - Потаскушка деревенская! Пугало огородное! Вцепилась, как клещ, в профессора-дилехтора, чтоб ёй ни дна, ни покрышки!
– Ленка и вправду приехала из Владимира, поступила в папин институт. Многие студенты и преподаватели эвакуировались в Стерлитамак, это где-то в Башкирии. А Ленка познакомилась с папой. Как говорит Мамуня - Влезла к ему в душу и в постелю, глаза ее бесстыжие. Тьфу!
– У меня с Ленкой молчаливый нейтралитет. Я ее ненавижу люто. Но что я могу? С папой о ней я не говорю. Вижу, он сам переживает, что все так вышло. И не знает, что теперь делать. Только однажды сказал - Напиши маме, что я ее люблю, пусть простит, если может. Мама ничего не ответила, хотя в каждом письме про папу спрашивает.
Получил письмо от Наташи. Такое теплое, такое ласковое и такое грустное. И терпкий медвяный запах, ее запах закружил голову... Спрашивает - что ж, с глаз долой и с сердца вон? Насчет сердца не знаю. А помнить я ее буду всю свою жизнь. Звонила Тамара. Потом Анька. Ни с той, ни с другой я не стал назначать свиданий. Сел писать стихи. То ли вдохновение перегорело, то ли воспоминания о той последней встрече его затопили. Ничего стоящего не получилось. И я послал Наташе созвучное моим настроениям стихотворение моего любимого Миши:
Расстались мы, но твой портрет
Я на груди моей храню;
Как бледный призрак лучших лет,
Он душу радует мою.
И новым преданный страстям,
Я разлюбить его не мог.
Так храм оставленный - все храм,
Кумир поверженный - все Бог!
Теперь ночами я вдруг просыпался, лежал долго с открытыми глазами, глядел в темноту, ждал прикосновения ее губ, ее пальцев. Словно наяву слышал ее призывный шепот - Лешенька!
– Чтобы вызвать сон, жмурил глаза, считал до сотни. Пытался вызвать ее облик. Засыпал неожиданно, но во сне ее никогда не видел. Снов своих никогда не помню. Знаю, что было что-то яркое, цветное, всегда веселое. Но что именно - обидно, но не помню. Витька и Юрка видят всякие приключения, всегда с девчонками. Там и папиросы, и вино. Наверное, загибают. Но всегда складно. О снах много у Фрейда, читаю его книгу "Интерпретация снов". Старая, издание 1905 года, папа принес, ему какой-то академик подарил. И еще "Тотем и Табу". Интересно, но слишком заумно. Наша историчка Анна Павловна говорила, что у Фрейда есть книга по теории сексуальности. Папа ее читал и объявил, что для такого материала я еще слишком "юн". Все не так обидно, как "мал". Вперемежку с опальным Зигмундом упиваюсь Сенкевичем - "Камо грядеши", "Огнем и мечом". Еще по настоянию папы штудирую Сен-Симона. И тайком - рукописного "Луку" Баркова.
Июль. Папа дружит со Львом Борисовичем Чижаком. Познакомились они давно. В конце двадцатых-начале тридцатых Чижак был помощником Постышева. Потом его послали замом главы Амторга в Нью-Йорк. И вернулся в Москву в один месяц с папой. Вчера он рассказал, как его тогда на Дзержинку вызывали. Маленький, от горшка два вершка, щуплый, с огромным, как у Сен-Симона, носом, умными глазами за мощными линзами, голосом как Иерихонская труба (это выражение Матреши) - это дядя Лева. Да, в Гражданскую войну подхватил туберкулез, вроде залечил. В НКВД его вызвала Тройка. Председатель говорит - Расскажите, товарищ Чижак, о деятельности врага народа Постышева.
– Чижак отвечает - Врага народа Постышева не знал. Работал много лет с честным, преданным ленинцем Павлом Петровичем Постышевым.
– С Сибири?
– Нет, с Украины, с двадцать шестого по тридцать третий год.
– Больше ничего не хотите добавить?
– Хочу. Горжусь, что довелось работать с таким человеком.
– Подождите в коридоре, после принятия решения по вашему вопросу мы вас вызовем.
– Вышел в коридор, сел на лавку. Ждет час, два, три. Расстрел? Тюрьма? Ссылка? Никто в дверь не входит, не выходит. Постучал, открыл никого. Вышли через заднюю дверь. Что делать? Кто отметит пропуск? Уже десять часов вечера, одиннадцатый. Дошел до проходной. Думал - тут и сцапают. Нет, дежурный взял пропуск, глянул, откозырял - Проходите. Вышел. Шумная, вечерняя Москва. Дома жена чуть с ума не сошла от страха за него. Оказалось - Тройка вычеркнула его из жизни. Волчий билет. Куда ни приходит с просьбой о работе, везде отказ.
– Тогда, Алешка, я и пришел к твоему папе. Он меня и взял - деканом вечернего факультета иностранных языков.
– Отец засмеялся, я знаю как он смеется, когда стесняется или ему неловко - Лев Борисович, ну было это и быльем поросло.
– Нет, - Чижак на меня смотрит, - сын должен знать о таких вещах. За то, что твой папа меня на работу взял, ему пытались дело пришить. Какое? Очень просто - один скрытый враг народа покрывает другого. Не вышло! И Крупская, и Литвинов, и Трояновский встали на защиту твоего отца.
Вот это да! Я же ничего этого не знал. Ошарашенный, с восторгом гляжу на папу.
Четвертое июля День Независимости Америки. У нас каникулы, но директор сняла нас с работ в подшефном колхозе. К нам едут союзнички, наша школа считается лучшей в районе. Шесть старших классов собрались в актовом зале. Появляются америкашки - один в гражданском, советник посольства, с ним три офицера. Подарки нам привезли, письма от американских школьников: дружба по переписке. Директор и советник выступили. Холеный такой янки, все о коалиции рассуждал, о демократии. Подарки - брелки, ручки и зажигалки, все с их флагом. От нас с ответным словом Коля Игнатьев выступил. Вся школа знает - у него на фронте батя и пять братьев воюет. Он текст своего выступления утром с передовицы "Правды" списал. Озвучил как Левитан по радио. А потом вот что дословно сказал - Кровь в обмен на тушенку - это не дело, господа. Когда второй фронт будет?
– Американцы переглядываются, что-то бормочут меж собою. А в передних рядах выкрикнули - Второй фронт! И весь зал подхватил - Второй фронт! Второй фронт!
– Директор подняла руку, что-то кричит. А мы ногами топаем, скандируем - Даешь второй фронт!
– Так и ушли американцы, совсем не весело улыбаясь. А мы получили головомойку за наше "гостеприимство" и на следующий день укатили в колхоз.
Сентябрь. Только я прибежал из школы, пришел Кузьмич, стоит у порога, мнется с ноги на ногу. Обычно протопив печи, он заходит, чтобы проверить, как нагрелись наши голландки. Но до отопительного сезона еще далеко. Лелька (он зовет меня, как мои домашние), чтой-то меня просифонило. Налил бы чего стакан.
– "Чего" - это водки. В буфете графин пустой, но я знаю папа держит запасную бутылку в ванной. Она должна быть в стенном шкафу за тремя высокими томами "Мужчина и женщина". Кузьмич плотно обнимает стакан всей своей мозолистой пятерней, но пьет очень деликатно, медленно, с передыхом, как горячий чай. Только что не дует. Приоткрыла дверь на кухню Ленка, увидала Кузьмича, фыркнула, захлопнула дверь со звоном. Матреша приготовила быстренько бутерброд - кусок черного хлеба с жареным луком и картошкой. Кузьмич осторожно взял его негнущимися пальцами, сказал: Отнесу дочке Нинке, скоро из школы прибежит.
– Матреша, наскоро завернув картофельные блинчики в газету, положила сверток в его карман. Она боится, что Ленка наябедничает отцу - мол, продукты по карточкам, а Матрена их транжирит. Я считаю - Кузьмичу помогать надо. Его жена Ксюшка в октябре прошлого года, когда в Москве паника была, поехала в деревню к родне, за продуктами, попала под немца и сгинула. Старый мужик остался один с семилетней девочкой. Папа сам дает Кузьмичу деньги. Смеется, говорит: Выдадим Матрешу за Кузьмича.
– Она на шутку не обижается.
Сколько срывалось у меня попыток уехать на фронт. Написал маме сколько я слышал, что берут и младше меня ребят сыном полка. Как было бы здорово воевать вместе с мамой. Она ответила: говорила с комбатом и с комиссаром. Оба в один голос твердят - пусть учится, когда исполнится шестнадцать лет - возьмем. Шестнадцать! Еще два года. Война уж точно кончится. Папу несколько раз упрашивал. Был у него в гостях друг еще по комсомолу, заместитель начальника штаба партизан всей Белоруссии Одинцов. Мировой мужик, полковник, два ордена Ленина, Красного Знамени. Разговор у нас дома, за столом.
– Возьми его своим адъютантом - папа говорит.
– А что, и возьму - Одинцов говорит.
– Не адъютантом, адъютант у меня - капитан, а ординарцем хоть сейчас!
– Я на седьмом небе! Прощай, школа, уроки, записочки. Здравствуй, разведка, закладка мин под эшелоны с фрицами, атака с гранатами и автоматом. Ура! Только папа на следующий день разводит руками - Одинцова срочно отправили в тыл врага.
Был в гостях начальник курсов разведчиков генерал Кочетков. Папа временно передал под его курсы одно из зданий института.
– Воевать хочешь?
– это генерал за столом у нас дома спрашивает.
– Хочу, товарищ генерал.
– Приходи завтра ко мне на курсы, поговорим.
– Пришел. Искать не надо, я раньше в этом здании у папы бывал. Захожу в кабинет. У него уже майор сидит.
– Я вот об этом парне.
– Это он майору. Майор спрашивает: Язык немецкий учишь?
– Немецкий.
– Он как начал шпарить, как настоящий шваб! Я на его вопросы попытался промямлить что-то.
– Да, - генерал сказал это почти радостно, - не густо.
– Ха!
– гоготнул майор.
– Как говорят немцы - швах.
– А у меня уже слезы наготове. Что они сами не знают, как у нас язык в школе учат.
– В нашем деле язык - основа, - генерал вздохнул. С такими знаниями, чтобы достичь нужного нам уровня, уйдет три года, не меньше, - уверил майор.
– Зато...
– Чего зато? Зато...
– Я шел домой и ревел как белуга.
Был в гостях давний приятель папы командир танкового корпуса дядя Любомир. Его дочка училась у папы в педучилище. Весельчак, хохмач. Матреше подарил шмат сала, Ленке позолоченные вязальные спицы (их, говорит, мои разведчики у пленного фрица-интенданта "организовали"), мне немецкий офицерский кортик, папе здоровую армейскую флягу трофейного шнапса. Ну, думаю, этот наверняка возьмет.
– На фронт хочешь?
– он посмотрел на папу. Добрый хлопчик. Поможешь нам этих гадов бить. Я зараз на Урал слетаю за танками, а ты через три недельки подтягивайся.
– Куда?
– Как "куда"? Ко мне. В Калинин. 31 армия.
– А форма?
– Форма пустяки. У меня в бригаде такой портной, что сам командарм у него обшивается. Такую форму тебе сварганим - все девки твои.
– Кто ж меня туда пустит?
– Кто пустит-то? Сейчас.
– Достал планшет, вынул из него блокнот со штампом бригады. Все чин по чину.
– Вот тебе пропуск. Годится?
– Еще бы!
– Мне хотелось прыгать от радости. Только дядя Любомир уехал, я бросился к Юрке. Не терпелось рассказать, что пройдет всего три недели, и я буду на фронте. Прибегаю, достаю бланк - На, смотри!
– Чего смотри?
– Юрка удивился.
– Пустая бумажка.
– И правда - штамп есть, а больше ничего. Пусто. Бегу домой - не ту бумагу дядя Любомир мне по ошибке дал.
– Папа смеется: - Не ты первый на эту удочку Любомира попадаешься. Симпатические, или как их там еще, чернила. Давненько он ими балуется.
– Обида и злость меня взяла на этого армейского фокусника. До слез. Почти. Сдержался все же. Я ему так поверил. Папа к тому же "успокоил": - Перед уходом Любомир сказал, что ты ему понравился. Будет шестнадцать - возьмет тебя к себе за милую душу.
– Опять двадцать пять.