Подари себе рай (Действо 3)
Шрифт:
Ноябрь. Колька Игнатьев смеется - Что такое не везет и как с ним бороться. Да, что не везет, то не везет. Решили мы с ним сами рвануть на фронт. Втихую собирали продукты - в школе - пирожки, булочки, все, что дают на завтрак. Дома картофельные оладьи, куски хлеба. Колькин отец на фронте, мой поехал в освобожденные районы Подмосковья, сказал: "Налаживать систему образования". Самое время. Ленка меня искать не будет, ей мое исчезновение лишь на руку. Мамуня будет плакать, переживать, но в милицию не пойдет, она просто не будет знать, как это сделать. А и пойдет, то не сразу, через несколько дней. Нас к тому времени сто раз след простынет. Положили мы в портфели вместо учебников и тетрадей собранные харчишки и после первого урока тайком ударились в бега. До Павелецкого от школы рукой подать. А на вокзале и начались первые ухабы. Документы проверяют и милиция, и военные патрули. Мы решили добраться до Каширы поездом, а там прибиться к какой-нибудь части. Но поезда ходят нерегулярно. Мало того, пока мы болтались по перрону, у нас пять раз проверяли документы. Злее всех проводники. Требуют билет, пропуск и документ личности. А у нас ничего этого нет. Без пропуска и паспорта не дают билет. Так что у нас ничего нет. Есть комсомольский и ученический билет, но проку от них никакого. Какой-то добрый дядя посоветовал: - Идите пешкодралом до Москвы III, оттуда легче уехать.
– Дотопали, ждем. Час, два, три - ни одного пассажирского. Забились вечером в порожний товарняк. Поели и улеглись на соломе спать. Проснулись уже засветло от грохота, криков. Снаружи кто-то с силой откатил дверь. Военные. Из разговора слышим - Кашира. Заскочило несколько человек, стали неторопко втаскивать ящики. Командир кричит: - Соколики! Осторожно! Со снарядами шутки плохи. Неловко двинуть - и взлетим все к той самой маме! Нас заметил один, кричит: - Товарищ капитан, здесь посторонние! Похоже, лазутчики!
– Завели нас под конвоем к военному коменданту. Пожилой майор. Глаза красные, щеки впалые, будто мукой посыпаны.
– Кто такие? Откуда? Документы?
– Мы объясняем - хотим на фронт. Смотрит на нас с подозрением. По документам нам по четырнадцать. А на вид Кольке все двадцать, да и я ростом вымахал с коломенскую версту (так Кузьмич однажды Матреше обо мне сказал).
– На фронт, значит, собрались?
– Комендант зло взглядывает на нас. Ему то и дело бумаги какие-то на подпись подсовывают, докладывают о прибытии и отбытии эшелонов, билеты на Москву вымаливают. Но нас он из виду не выпускает. Стоим. За спиной конвоир с винтовкой.
– За последние дни в район две группы диверсантов немцами были заброшены. Выловили, да видно не всех.
– Передать их в СМЕРШ и все дела!
– весело советует молодой лейтенантик, видать, помощник майора.
– Больно ты швыдкий!
– Комендант закуривает, кашляет.
– Кто может все это подтвердить?
– Майор кивает на наши комсомольские и ученические. Мы даем московские телефоны родителей. В Москву?!
– Это ойкает лейтенантик.
– Тут в горвоенкомат Каширы не дозвонишься. Чего возиться с этими хмырями? Явно, что контрики. Завести в овраг - и в расход.
– Молчать!
– Майор позеленел, еле выдохнул одно это слово. И потом нам: - Разберемся.
– И конвоиру: - На гарнизонную их гауптвахту.
– Но там нас не приняли, все камеры забиты дезертирами и самострелами. Переправили в КПЗ. Ворюги, мешочники, барыги. Кто в карты дуется, кто байки травит, кто вшей бьет. С меня двое хотели стянуть пальто. Колька своим пудовым кулаком так одного звезданул, водой отливали. Один дед, его в камере уважали, много денег у него, пустил нас на свои нары, дал по куску хлеба и по картофелине (портфели наши отобрали конвоиры). А ночью стал к нам приставать.
– Я, говорит, на зоне к мальчикам привык, слаще любой раскрасавицы.
– Ушли мы в единственный свободный угол, так возле параши на полу до утра и просидели. Один урка нам ночью рассказал шепотком, что этот гад-старичок пришлёпал в Каширу, чтобы немца с хлебом-солью встретить. Он из бывших, купец первой гильдии здесь был. Кто-то из жителей его опознал. Замели. Выясняют. В лагеря он две ходки до войны имел. Днем все-таки приезжал подполковник из СМЕРШ, нас с Колькой допрашивал. На незнании Москвы нас хотел поймать, нас, замоскворецких огольцов! Все равно не поверил.
– Еще троих диверсантов арестовали. Сознались - их было пятеро. Где двое? Приметы не сходятся. Но приметы можно изменить. Театр.
– Для кого театр, а для нас с Колькой небо с овчинку кажется уже второй день. Ночью опять сидим у параши, греем друг друга. Спать не могу. Жалко себя. Вдруг часовой в дырку в двери кричит: - Которые прибегли немца воевать - на выход!
– Ночью?! Испугался я теперь не на шутку. Ночью на прогулку не водят. Часовой в коридоре смеется: - Не бздите, пацаны! Отпускают вас на волю.
– Приводят в кабинет. Свет слепит, тепло. Начальник тюрьмы и комендант станции улыбаются.
– Мы тоже хотим на фронт, а нам приказывают здесь сидеть, - это майор.
– Всяк сверчок знает свой шесток, - это начальник тюрьмы.
– Вот, за вами приехали. Поворачиваюсь - папа! Что такое счастье? Любой школьник знает эту тему для сочинения. В тот момент для нас с Колькой это и было самым настоящим счастьем. Три часа мы тряслись в папиной эмке до Москвы. Перебивая друг друга рассказывали о нашем "великом походе". Мы сидели сзади, завернувшись в овчину. Тепло. Уютно. Многое казалось уже не таким мрачным, над чем-то мы даже сами подтрунивали. Папа слушал молча. Водитель Миша, раненный в грудь навылет и списанный вчистую, то и дело вскрикивал: - Ешь твою в корень! Ну, дает! Эх, молодцa!
– Перед самой Москвой, за последним КПП, папа повернулся, сказал: - Хорошо то, что хорошо кончается. Майор сообщил - был момент, когда ваши жизни висели на волоске. Какой-то его лейтенант настрочил донос, что не в меру сердобольный майор пожалел не то диверсантов, не то дезертиров. Проезжал через город Мехлис. (Мы с Колькой о нем в первый раз услышали). Приказал - всех подозрительных к стенке, без суда и следствия. Гауптвахту враз очистили, а там более полусотни людей было. Слаба Богу, до тюрьмы не успели добраться.
Миша удивился: - Чего этот Мехлис так разошелся?
– Папа сказал: Диверсанты один из мостов через Оку взорвали.
Дома Ленка злорадно ухмылялась: - Вояка сраный!
– Матреша причитала: Мамки нет, вот от мачехи и сбежал!
– Норовит меня накормить посытнее. Костик увидел меня, закричал: - Ты мне с фронта гостинца привез?
– А в школе о нашем побеге тоже узнали. Учителя негласно относятся к этому с явным одобрением. Девчонки из соседней женской школы тоже пронюхали. При встрече млеют, шлют записки, назначают свидания. Николая и меня избрали в комсомольский комитет. Сделали с Колькой еще одну попытку - через Главный штаб партизанского движения. Говорил с нами вежливый дядя.
– Стрелять умеете?
– Умеем.
– Мину заложить под рельсы сможете?
– Сможем. На уроках по военному делу проходили.
– С парашютом прыгали?
– Прыгали. (Врали, конечно. Только в Парке Горького с вышки).
– Так. Ну а с топографией Витебской области, к примеру, знакомы?
– Ясно, мы молчали.
– Или, скажем, Черниговской?
– Дядя явно радовался - нашел слабину. Так и написал на нашем заявлении - Отказать из-за незнания местности. Не по малолетству, о юных партизанах все газеты пишут. Папа к моим попыткам уйти на фронт относится серьезно, хотя иногда я думаю он делает все, чтобы это не случилось.
Телефон у нас на кухне. То Ленка у плиты, то Матреша, то обе вместе. Не дают поговорить толком с друзьями или девчонками. Вчера, 12 ноября был день рождения Томы. Она к себе домой пригласила. Собрались я, Юрка, Витька, Клара, Валентина. Каждый принес что мог. Пироги с картошкой, кусок сала, банку тушенки. Я попросил у папы бутылку кагора, у Матреши выцыганил селедку. Посидели за столом, потанцевали, парочками уединились по углам. Целуемся. Лафа. Вдруг является Томкина мама. Она ушла в ночную, плохо себя почувствовала, ее домой на машине директора фабрики отправили. Мы, конечно, сразу разошлись. Уже в девять я был дома. На кухне никого. Ленка ускакала к своей портнихе. Костик и Матреша спят в детской. Папа в кабинете сидит за бумагами. Звоню Томке. Ее голос... Он такой... Такой... Вообще красивее девчонки я не встречал. Только в кино. Смирнова, Целиковская, Окуневская. Томка тоже хочет быть актрисой. С ней я могу по телефону говорить часами. Иногда вдруг оба замолчим, слушаем, как бьется сердце. Дыхание перехватывает, в глазах радужные круги.
– Ты здесь?
– Я здесь. А ты? Ты здесь?
– Потрясно!
Положил трубку. Сразу звонок. На часах - четверть двенадцатого. Кто бы это мог быть в такое время?
– Алло! Я слушаю.
– Добрый вечер, молодой человек. Позови, пожалуйста, папу.
– А кто его спрашивает?
– Скажи спрашивает Вячеслав Михайлович.
– Сейчас.
– Иду в кабинет.
– Пап, тебя там какой-то Вячеслав Михайлович.
– Папа так и подскочил в кресле: - Это же Молотов!
– И бегом в кухню. Я за ним. Сам Молотов! Вот это да!
– Слушаю, Вячеслав Михайлович, да, сын. Алексей. Четырнадцать. В Восьмом. Спасибо. Да. Какое название? Академия педагогических наук. Нет, это по-моему хуже - Академия народного образования. Неточно отражает существо проблемы. Ну и что же? Есть общая, есть медицинских наук, сельскохозяйственная. Нет, в мире аналога нет. Структура? Да, с наркомом Потемкиным согласована. Нет, бюджет представлен приблизительный, два варианта - по максимуму и по минимуму. Готов, Вячеслав Михайлович, доложить и на заседании Совнаркома, и в Политбюро. Спасибо.
Папа вытер потный лоб, посмотрел на меня восторженными глазами. Передает весь проект Сталину. Никак не думал! Ни-как. В такое время. В такое время!
– Ушел в ванную. Выпьет рюмку на радости. Завтра скажу ребятам, что нам звонил Молотов - не поверят. Ну и пусть. Расскажу Кольке. И про звонок, и про академию. Он поверит. У него отец профессор, в МГУ кафедрой заведует, они с папой знакомы. Вышел из ванной веселый. Говорит: С кем это ты по телефону болтал? Премьер-министр целый час дозвониться не мог. Нет, чтобы учеба, у него все девы сердца на уме. И в кого ты только удался такой Дон Жуан?
– Я подумал - есть в кого, папочка. Есть в кого. Прибежал Костик, сонный, босоногий. Ревет: - Па, мне злой волк приснился. Я боюсь. Хочу с тобой спать. Без Ленки!
– Давай в кабинете на диване ляжем, как мужчины.
– Взял Костика на руки, пошел к себе. С порога повторил с улыбкой: - Дон Жуан Замоскворецкий!
Январь 1943. Новый год встречали с елкой. Федя приволок откуда-то из-под Краснозаводска. Ленка стала наряжать ее американскими игрушками, которые папа еще когда прислал мне из Нью-Йорка. Я сказал, что елка наша и на ней должны быть игрушки наши. Она ни в какую. Так и вышло - одна половина елки американская, другая русская. Костик помогал и Ленке и мне. Я его подсадил, он звезду на верхушку надел, захлопал в ладоши - светится лучше кремлевских. Матреша оторвалась от плиты, поглядела, вздохнула хороша-то хороша, да лучше бы в лесу жила, а теперь через неделю на помойку пойдет. Пришел проверить голландки Кузьмич, привел с собой Нинку полюбуйся, дочка. Для него уже был приготовлен подарок - бутылка Московской. Нинка нашла под елкой большой кулек с мандаринами, пастилой, плиткой шоколада. Костик тут же потребовал свой подарок. Я сказал, что его ему принесет Дед Мороз. Дед Мороз-папа приехал, когда было уже без десяти двенадцать. Быстро надел ленкин красный берет, надвинув его на самые глаза, кузьмичев кожух, прикрепил на подбородке пушистую мочалку. Разбудили Костика. Он долго с опаской смотрел на чуднoго старика, был готов вот-вот зареветь. Тогда Дед Мороз сказал: - Ты Костик - заячий хвостик? Я подарки тебе привез.
– Ты папа, папа! Ура! Я сразу тебя узнал.
– Костик получил игрушечный автомат и пистолет. Стал сразу тарахтеть и хлопать пистонами: На тебе, фашист! На!
– Матреше достался отрез драпа на пальто, ее-то все штопанное-перештопанное. Ленке какие-то старинные серьги и перстень попали. Мне - первые в жизни наручные часы. Швейцарские. Выпил я свою рюмку кагора, сказал, что хочу спать. Ушел в кабинет. Свет не зажигал. Открыл светомаскировку одного окна, сел на подоконник и заплакал. Тут елка, подарки. А мамочка где-то в землянке или в окопе. Может, под обстрелом. Давно от нее писем нет. А какая-то Ленка бриллианты получает, в тепле нежится. А она моложе мамы. Могла бы тоже воевать с фашистами. Мамочка, любимая наша защитница, приезжай быстрее. Я так по тебе соскучился! И Костик.
– За окном пурга. Мороз. Темень. Там, далеко, мама, война, смерть. Но я знаю - мама жива и она вернется. Матреша гадала на картах, она здорово гадает. Для трефовой дамы из казенного дома будет сначала удар, потом радостное известие, ей предстоит дальняя дорога, небольшие неприятности и хлопоты, а после радость и любовь.
На Старый Новый год папа разрешил мне пойти к Кольке Игнатьеву. Собралось нас десять человек, он, я и три Игоря - маленький, средний и большой. Все со своими девчонками. И Колькины предки. Его отец еще до революции в университете преподавал русскую словесность. Он затейник, весь вечер учил нас старинным студенческим играм, проводил конкурсы на знание обычаев, литературы, географии, истории. Мы унизительно мало знаем. А когда нас учат, мы совершенствуем подсказки и шпаргалки, а не знания. И злимся, когда нас за это справедливо наказывают. В полвторого родители Кольки ушли спать. Большой Игорь достал бутылку водки и я впервые ее попробовал. У Кольки в заначке оказалась вторая. Куролесили до шести утра. Томка и я улеглись спать на диване в дальней темной комнатке. Водка добавляет смелости. И нахальства. Дверь в каморку закрыта. Мы в одежде под толстым ватным одеялом.
– Давай разденемся?
– Это я горячим шепотом.
– Зачем?
– Это она таким же шепотом.
– Душно и жарко.
– Ну давай.
– Мы остались в одних трусиках. Я стал гладить ее грудь. Соски твердые, наши поцелуи жарче и жарче.
– Не надо, - Томка произнесла это жалобно. Не отталкивала мои руки, не отодвигалась. Сменила шепот на голос. Чувствую - близко слезы.
– Томик, почему не надо?
– Не знаю. Я... Ты... У меня никогда ничего не было.
– А целует крепче. И стонет - не как от боли, как-то иначе.
– Потом, потом, Лешик. Сейчас не надо, не на-дооо...
– Водка-водкой, но я вспомнил Фрейда, его слова об инстинкте и разуме. Я потом Кольке рассказал, он от смеха чуть не лопнул.
– Нашел подходящий момент размышлять о разуме! И Томка, как пить дать, не простит тебе столь неуместного воспоминания о психоанализе.
И ведь он оказался прав. Чуть не на следующий день загуляла Томка с фронтовым лейтенантом. Он после ранения на побывку к родителям приехал. Завертели ее пьянки-гулянки. Бросила школу, определилась в госпиталь санитаркой. Пошла по рукам. Забеременела. Неужели, если бы я тогда ее не пожалел и мы бы стали по серьезному встречаться, ее судьба сложилась иначе? Подвернулся бы не этот, так другой лейтенант или капитан. И все понеслось бы так же. Или нет? Чего гадать? Одно верно - папа дал мне читать Песталоцци, или это сказано где-то у великого Леонардо да Винчи - жизнь не письмо, ее нельзя написать в черновике, а потом переписать набело. Живется-пишется единожды. И навсегда.
5 марта. Ура! Всыпали наши немцам по первое число под Сталинградом. Что, получили, гансики проклятые! Еще не то будет. Суворов до Берлина дошел. И мы дойдем. За все расплатимся. Жаль, у нас колокола не звонят. Все равно, вся Москва ликует. Наконец-то и на нашей улице праздник. А у меня вдвойне. Получил письмо от мамы. Подумать только - она воевала в самом Сталинграде! Цензура это зачеркнула, но если смотреть на свет, разобрать можно. Там была дважды легко ранена. В тыл ехать отказалась. Подлечили в медсанбате и снова на передовую. Как я люблю тебя, мамочка! Как горжусь тобой! В школе уроки отменили, правда, назадавали на дом вагон и маленькую тележку. Зато на митинге фронтовики выступали, даже один Герой был. И он то же, что и директор, талдычил - отличная учеба есть лучший вклад в победу. Хотел бы я посмотреть, как он сам на нашем месте усидел за партой! "Вы будущее страны". А я хочу быть ее настоящим.
Поздний вечер. Папа еще не приехал. Матреша и Костик спят. Ленка второй час в ванной лежит. Небось, как обычно, своего Стендаля читает. А я корплю над уроками в кухне. Тепло. Вкусно пахнет жареной картошкой. Моя любимая еда. Пью чай вприкуску с постным сахаром, изредка витаю в облаках. Вдруг позвонит Аня. Она обещала. Только это ничего не значит. Она может продинамить и со звонком, и со свиданием. Фигуристая, красивая. Особенно глаза, зеленые-зеленые, большущие. И ресницы как у куклы, длинные, пушистые. Голос будто из самого горла исходит. И всегда слегка простуженный. Были на катке в парке Горького, три Игоря и я, там с ней и познакомились, и все влюбились. Большой говорит: - Тоже мне Анну Керн нашли! Но сразу видно - врет. Она отшила его прямо там, на катке. Маленький исподтишка прицеливается, приглядывается. Но она же выше него на целую голову. Средний Игорь и я явные соперники. Анька живет одна, помогает ей тетка. Отец погиб на фронте чуть не в первый день войны. Мама умерла совсем недавно от разрыва сердца. Крутит нам яйца, то с ним встретится, то меня домой пригласит. Она на два года старше нас и это чувствуется. Целуется взасос, а дальше ни-ни. Как на трофейной открытке, которую дядя Любомир подарил - к лодке на длинном поводке привязана собака, у нее перед мордой на удочке толстая сосиска, собака тянется к сосиске, во всю гребет лапами и тянет за собой лодку с парочкой влюбленных. Где же ты, стерва зеленоглазая? Уже полпервого ночи. Ясно, теперь не позвонит. Я собираю учебники, вхожу в гостиную. Вдруг звонок телефонный, резкий, мощный. Тут же звонок в дверь. Ночью любой звонок как сирена воздушной тревоги, а тут целых два. Открываю дверь - папа. Хватаю трубку: - Наконец-то!
– Нет, какой-то мужик папу. Говорю недовольно: