Подари себе рай (Действо 3)
Шрифт:
– Это вранье!
– побагровев, прохрипел Никита. Прокашлялся, звонко крикнул: - Вранье! Все вранье!
Приоткрыв дверь, в кабинет заглянул адъютант и, увидев отмах руки хозяина, исчез.
– Лёнька не мог такое... насочинять, - стараясь придать голосу твердость, проговорил Никита. Поднял глаза на Берию. Вновь увидел сверкающую бездну, наткнулся на угрожающее безмолвие.
– Фальшивка! Злобная фашистская подделка! Мой Леонид не способен на такое! Он же пропал без вести! Погиб! Ты же знаешь, Лаврентий, приемы гитлеровцев! Они на все способны...
Лихорадочно говоря все это, он читал допрос батальонного комиссара Коркина (он помнил его, они встречались в сорок первом за неделю до сдачи Киева - такой грузный молчун в летах), по его словам, Леонид сам перелетел к немцам, боясь наказания за убийство майора; в лагере сразу стал якшаться с гестаповцами и власовцами, выступил перед военнопленными с обращением: спасение Родины в поражении клики большевистских бандитов. В рапорте заместителя начальника СМЕРШ его интересовало одно - фамилия генерала. Он несколько раз по слогам, с остервенением повторил ее про себя, словно хотел запомнить на всю жизнь. И запомнил. Наконец, венец всех этих страшных новостей - допрос Леонида. С самых первых ответов Никита понял - документ подлинный. В нем содержались такие детали, которые никому из посторонних во всяком случае живых - известны быть не могли: начиная от блатных кличек yрок из банды, в которую до войны в Киеве попал Леонид, и кончая описанием семейных ссор (повод, тон, длительность, способ примирения). Закончив чтение, Никита сел на стул рядом с Берией, склонив голову на грудь, выронив на пол бумаги. Тот нагнулся, поднял их, бросил на стол. Обнял гостя за плечо, сказал, заглядывая в самые глаза:
– Леонид поклялся, что о твоем отношении к Верховному приписали немцы и Он знает об этом и верит. Тебе верит.
Он встал, прошел за большой рабочий стол, застегнул китель.
– Завтра в 22.00 Политбюро. Вопрос о Леониде в повестке. Ты понимаешь, я не мог не разослать эти бумаги всем членам ПБ.
Никита молча кивнул, подумал: "Сволочь мингрельская! Мог бы не рассылать, а сам доложить, коротко, без всех этих убийственных подробностей. Верно про него Литвинов как-то в сердцах сказал: "шакал". Шакал он и есть шакал. Меня последнего в известность поставил. Небось, боялся, что и вправду сбегу".
– Тебе не надо сейчас никуда ехать. Я тебя просто не отпущу, - заявил Берия.
– Твои же еще в Куйбышеве? "Пёс, будто он не знает!"
– Давай еще выпьем, закусим, - он нажал звонок и тотчас Александра и Евгения внесли какие-то бутылки, блюда с салатами, рыбой, птицей. Берия наполнил до краев четыре хрустальных стакана коричневой жидкостью. Показал цветистую этикетку - золото по черному, серебряный обод. Хохотнул:
– Виски. Пьется стоя и до дна. Убирает к е... матери любую тоску и печаль. Для тебя, Никита, сейчас самый лучший напиток.
Молча выпили, не чокаясь, чтобы не пролить заморское зелье. Никита отвернулся, смахнул выступившие вдруг слезы. "Как на Лёнькиных поминках", хлюпнул он носом. Достал платок, высморкался, вновь вытер глаза. "Ну, чего нюни распустил? Завтра упрошу Верховного - пусть рядовым, в штрафроту, на самый опасный участок! Лёнька - ооо, он у меня сорвиголова, не то, что немцев - саму Костлявую вокруг пальца обведет. Он..."
– Никита Сергеевич, - услышал он голос Берии. Голос был безразличный, междупрочимный.
– Как там в Америке ваш дружок юности Сергей? Что пишет? На кого работает? Да нет, я же шучу. Конечно, на наши родные "Известия" - в перерывах между любовными утехами с красоткой Элис. Джигит!
– и было непонятно, что это - похвала или угроза. И тут же приглшающе-укоризненно: Дама тебе "брудершафт" предлагает.
Женя протягивала ему вновь наполненный под завязку той же "виской" стакан. "Ах, Женя, Женя, Женечка! Ты же в дочки мне годишься! Постойте, постойте, братцы, я тоже любою выпить, но такими лошадиными дозами..." Перед ним вдруг оказались два Берии и две Александры. Обе пары были голые, обе прыгали на стол, и со стола на пол, и опять на стол. А повисшая у него на шее Женька жарко шептала ему в ухо: "Возьми меня на фронт, Никитушка, отсюда. Я буду твоим адъютантом, твоей ППЖ, твоим всем!..."
И было то памятное, то жестокое, то страшное для Никиты заседание Политбюро. Сначала шли обычные, текущие вопросы: кадровые назначения, разбор фронтовых событий, оценка работы военных заводов и планы ее всемерной интенсификации. И настроение у всех было благодушно-сосредоточенно# е. Ибо дела шли совсем неплохо и в тылу и на фронте. Только что завершилась Сталинградская битва, завершилась пленением немецкого фельдмаршала и разгромом и пленением трехсоттысячной группировки врага. Наши заводы наращивали поставку всех видов вооружений и былое преимущество Вермахта в качестве и количестве самолетов и танков - без ленд-лиза, хотя, справедливости ради, следует сказать, что он был совсем не лишним, - ушло в прошлое безвозвратно. Докладами генерала Антонова и Вознесенского Сталин был явно удовлетворен.
– Теперь у нас разное, - сказал он, встал с председательского стула, но вопреки обыкновению не пошел вдоль конференц-стола, а закурил и остался стоять в его торце.
– Слово имеет товарищ Щербаков.
И первый секретарь МК и начальник Главного политического управления Красной Армии приступил к читке документов, подборку которых Никита получил накануне от Берии. "Вот гад, - взорвался внутренне Хрущев, - боров проклятый, баба в портках! Все это ведь было разослано всем членам ПБ. Нет, ему доставляет удовольствие сыпать соль на кровавую рану! Все насупились, нахмурились, ожесточились. Еще бы, ишь как подзуживает жирная гнида - поет, будто стихи Пушкина декламирует. Ну, постой, я тебе этого ни в жисть не позабуду. Ни в жисть!" Читал Щербаков долго, но Сталин, а глядя на него и все другие внимательно слушали, уперев мрачный, осуждающий взгляд кто в пол, кто в стол, кто в стену.
– Сегодня военный трибунал приговорил старшего лейтенанта Леонида Никитовича Хрущева к высшей мере - расстрелу, - эту заключительную фразу Щербаков произнес, глядя все время на Хрущева, с обвинительной эмфазой. Добавил четко, повернувшись к Сталину: - Я поддерживаю этот справедливый приговор.
"Змий подколодный!"
Следующим говорил генерал СМЕРШ, командовавший операцией по доставке Леонида в Москву. Этот был предельно лаконичен: "Добавить к рапорту нечего. Если есть вопросы..." "Конечно, есть, - огладив бородку, прищурился Калинин.
– В рапорте не сказано, сопротивлялся он или нет?"
"Козел похотливый!"
"Пытался. В нашей группе был старшина Махиня. Довоенный чемпион Украины по боксу. Один хук левой - и от немецкого лагеря до партизанского аэродрома наш подопечный был в надлежащей отключке".
"В рапорте также не говорится, была ли у него охрана?" - Молотов сверлил генерала взглядом. "Была, Вячеслав Михайлович. Два эсэсовца".
"Холуй бесхребетный. Так хочет выслужиться, что от усердия аж заикается!"
"Я полагаю, Щербаков прав", - Молотов снял пенсне, стал массировать пальцами переносицу.