Подкаменная Тунгуска
Шрифт:
Ерофеич не обманул. Съездил на собаках к староверам по непролазной тайге и привёз старую книгу в обмен на свои охотничьи боеприпасы. Староверы не признавали заморского оружия. До сих пор охотились с ижевскими двустволками и симоновскими карабинами, патроны к которым в Сибири нынче днём с огнём не сыщешь. Разве что в музеях. Гильзы набивали китайским бездымным порохом сами и затыкали безоболочечными пулями собственного литья. Капсюли к гильзам подходили китайские. У хунхузов залётных всё купишь, только заплати. В цене обманут, но товар доставят.
Теперь в избе от ладана и восковых свечей стоял сладковатый праздничный дух, как в настоящей церкви в престольный праздник. Шмонс перестал бродить из угла в угол как неприкаянный, а обустроил красный угол с образами. Ерофеич из чёрных досок в церковке подобрал ему самый различимый лик Богородицы с младенцем и парочку икон с какими-то почти неразличимыми святыми. Шмонс покрыл образа расшитым тунгуской полотенцем, украсил веточками можжевельника. Отдраил до блеска латунную лампадку, подвесил её перед ликами и затеплил.
И после этого как-то сразу приутих. День-деньской молился на коленях перед образами, а ночью сидел с лупой над старинной эмигрантской библией 1939 года выпуска, ещё с ятями, фитами, ижицами и буквой i, но уж без твёрдых знаков на концах слов. Саморучно подклеил затёртые чуть ли не до дыр страницы и обшил тунгускиной замшей переплёт.
Похоже, староверы не почитали парижское издание за благодатное и относились к книге без должного почтения. Как она попала к ним? Да мало ли западноевропейского спецназа прокатилось по Сибири, сопровождая геологов из транснациональных добычнЫх корпораций. Личный состав экспедиционного корпуса набирали из потомков русских эмигрантов, чтобы наёмные вояки хоть как-то говорили и понимали по-русски. И, разумеется, предпочтение при вербовке отдавали православным, чтобы те могли найти общий язык с до сих пор незамирённым населением бывшей русской Восточной Сибири. Эти русские — народ извечно беспокойный. Это вам не дрессированные словенцы с поляками да чехами, которые каждого вояку из-за Рейна будут с поклоном встречать и сладенько улыбаться от восхищения перед блеском европейского величия. Русские — умственно неполноценные унтерменши, годные только для грубой крестьянской работы на своих бесплодных холодных землях и в подземных горных разработках. Они не постигают величия юберменшей.
Не все из наёмников возвращались на базы из рейда. Причины тому были всякие. Попробуй-ка европейский неженка из субтропиков выжить зимой в тайге рядом с полюсом холода в Оймяконе! Ну и человеческий фактор не стоит забывать. Слаб русский человек на всё яркое и блестящее, а иностранное снаряжение слишком привлекательное. Взять хотя бы тот ж бинокль или тепловизор. Для охоты штуки полезные. За импортную оптику немало заморских солдат распростились жизнями от пули в спину.
— Во, теперь хоть чем-то наш умом тронутый займётся, если питие ему в полном запрете, — сказал Ерофеич тунгуске. — Трудно городским, не нужные они нигде, ни в своём городе, ни в нашенской тайге. Оттого и в леригию кинулся. То-то лучше поклоны бить да молитвы бормотать, чем от водки в зимовье с ума сходить. А земные поклоны староверов — что? И физкультура тебе для тела и продышка от умственного чтения — всё на пользу.
Тунгуска с непроницаемым лицом смотрела на новоявленного богомольца безо всякого удивления надёжно спрятанными за ресницами глазами, но от всякого приглашения помолиться вместе с ним за его грешную душу пугливо отстранялась. Ерофеич тоже был не в молитвенном настрое:
— Ты только меня не доставай со своей леригией, лады? А то тебе с неё одна забава, а мне крутиться надоть по хозяйству.
Шмонс вошёл в намоленное состояние, но на этом не успокоился. Ему захотелось религиозного подвижничества. Обрядился в проеденный мышами подрясник из старой церкви, почистил до блеска позеленевший наперсный крест и бУхал о пол широким лбом с запавшими висками до изнеможения. Когда силы покидали, слёзно причитал и каялся часами, распластавшись на полу:
— Грешен, господи! Сей грех искупается только покаянием, молитвой и постом. Сподвигни меня на подвиг во имя веры хоть ценой жизни моей окаянной!
Так и нашла на него новая блажь — покаянный пост. Постился до изнеможения и без того своей измождённой после болезни плоти — жевал пророщенные зёрна, почки, хвою и толчёный луб, который ему драла из-под коры ольхи да осинок тунгуска. Запивал чистой снеговой водой. Даже кедровые орешки себе на время сугубого поста не разрешал. И выжил-таки, не загнулся и не свихнулся, хоть и шатало его с голодухи.
К весне поближе в горах чуть потеплело, и день начал удлиняться. Морозы за минус пятьдесят ушли до следующей зимы. Минус сорок пять — уже терпимо в этих краях. Несмотря на сокрушение плоти сугубым покаянным постом, исхудалый Шманец заметно повеселел и оживился.
Ходил уже не горбясь, голову держал прямо и даже стал после своих постов приставать к тунгуске по ночам, которая по-прежнему спала с больным на всякий случай. Волос вылез весь, осталась редкая бородёнка. Хоть и отпаивали Шмонса парной кровью забитых оленей и дичи, насильно кормили мясом ещё живого оленёнка-пыжика, но ничего не смогли поделать — зубы выпали.
— Не горюй, не бедуй, паря! мы тебе за бугром у тёплого моря золотые чавки вставим.
Однажды, когда Ерофеич смазывал капканы салом, чтоб отбить запах железа, Шмонс подскочил к нему с укором:
— Куда ты смотришь, мужик?
— А чо такова-то стряслося?
— Услужающая твоя играет в карты в избе со святыми образами.
— Сама с собой, что ли?
— Нет, с компьютером.
— Чо, плохо играет?
— Нет, выигрывает всё время.
— Ну и пусть себе играет, лишь бы под ногами не путалась, кикимора таёжная.
— Грех это ведь!
— На некрещёных нет греха, как нет им и спасения. Сами же попы о том долдонят.
— Всё равно непорядок в православном доме! А ты хозяин, тебе и отвечать.
— Успокойся, Лёва! Виноват — отвечу. Иди помолись за её грешную душу, а мне скоро капканы ставить, сети проверять на озере пора, а потом ещё лучины на растопку нащепить.