Подменыш
Шрифт:
— Их-то зачем?
— Для благовония, — пояснил старец.
— Жечь я тебя разве что огнем своей любви смогу, — улыбнулся Иоанн.
— Лучше согрей, — попросил отец Артемий. — А жечь охотников и без того в избытке, — и тоже улыбнулся, только грустно.
После той исповеди царь и думать перестал про свои «великие», как он их называл про себя, грехи. В малых же — то на обедню долго не хаживал, то оскоромился ненароком в постный день — каялся спокойно и за душой ничего не таил. К тому же отец Андрей, которого он взял себе в духовники и который тоже, как и Сильвестр, служил священником Благовещенского собора, был человеком добродушным и покладистым. Уважительное отношение царя он ценил высоко, но никогда ни перед кем этим не кичился.
К тому же за свое место держался цепко, не отдерешь, ибо уж больно огромные оно давало блага — как мирские, так и духовные. К последним отец Андрей относил в первую очередь возможность покопаться в книгах царя. Начав в них рыться, он мог позабыть обо всем на свете и с неохотой открывался, лишь когда его усиленно начинали звать повечерять, ибо время позднее, а у него за весь день и маковой росинки во рту не было.
Его неугомонность объяснялась просто — он тоже был одержим даром сочинительства. Правда, труд свой, в отличие от митрополита Макария, посвящал не житиям святых, угодников, благоверных, преподобных и святителей, а государям земли Русской [137] . По сути, отец Андрей был первым историком, если не считать легендарного полумифического Нестора.
137
Позже этот труд станет известен под более коротким названием «Степенная книга царского родословия», а потом и вовсе будет сокращен до двух первых слов. Появление его датируется примерно 1563 годом и неизменно приписывается царскому духовнику Иоанна Васильевича священнику отцу Андрею.
Задумка его была хорошая. Рассказать о жизни и деятельности всех правивших князей династии, начиная с легендарного Рюрика, — такого никогда и никто не делал. Правда, несмотря на полученное от владыки благословение, писать у священника получалось не ахти — уж очень выспренным и патетическим слогом он изъяснялся. Достаточно было прочесть одно только название, которое у него растянулось чуть ли не на тридцать строк, чтобы понять, чего именно ожидать от титанических потуг отца Андрея.
Иоанн даже как-то предложил отцу Артемию дать несколько деликатных советов отцу Андрею насчет сочинительства, но старец наотрез отказался.
— Он — творец. Как может, так и творит, — пояснил тот причину отказа. — Но даже ежели худо, все едино — хорошо, — загадочно закончил он.
— То есть как? — недоумевающе уставился на него царь.
— А он всем прочим путь укажет. Прочтет кто-то и решит исправить. А за ним другой, третий. Глядишь, и получится в конце концов столь славно, что любой зачитается. Так что пусть пишет.
И отец Андрей писал, то и дело по уши погружаясь в «царскую сокровищницу «духовных богатств», как он велеречиво именовал библиотеку государя. Доходило до того, что порою он даже грехи государя отпускал скороговоркой, походя, витая мыслями совсем в ином месте и торопясь оказаться в заветной комнате, сплошь заставленной сундуками и ларями с книжным богатством. Лицо его при этом чуть ли не светилось от предвкушения той долгожданной минуты, когда он сможет вновь окунуться в книжное море и насладиться плеском-шелестом перелистываемых волн-страниц.
Лишь раз Иоанн застал его опечаленным. Случилось это чуть ли не сразу после созванного государем собора, который впоследствии назвали Стоглавом, когда царь яро напустился на церковь и принялся уличать беспорядки, которые в ней сплошь и рядом. Оказалось, что Макарий потребовал от отца Андрея, чтобы тот сообщал ему обо всех грехах Иоанна, которые тот упомянет в своей исповеди. Видать, владыка решил подстраховаться на будущее. Для этого и хотел заполучить знание сокровенных тайн государя, чтоб иметь запасный нож в голенище, который всегда можно извлечь, когда для этого придет время.
Правда, рассказывал об этом требовании отец Андрей исключительно в иносказательной форме. Мол, было так некогда, что один духовный наставник принимал у некоего юноши, облеченного властью и богатством, исповеди, но сыскался некто злобный и учал выведывать тайны сии, грозя этому наставнику, ежели он начнет запираться, всяческими бедами…
Получилась то ли история, то ли притча, но Иоанн ее понял хорошо, а главное — правильно. Вот только концовка притчи ему не понравилась, где говорилось, что, будучи не в силах разрешить вопрос как быть дальше — повиноваться начальству и открыть тайну исповеди или же не повиноваться, что тоже грех, сей наставник попросту решил уйти в монастырь.
— А скажи, отец Андрей, тот духовник, что ушел в монастырь, он лишь поэтому сан иноческий приял, али было у него на душе что-то еще? — осторожно спросил Иоанн.
— Ничего не было, но тайну исповеди он открыть не возмог, ибо оное — тяжкий грех, — твердо ответил протопоп.
— Угу, — пробормотал себе под нос Иоанн. — Ладно.
Поначалу в душе его была лишь злость на Макария. Затем она сменилась тревогой — придет иной, менее покладистый, чем этот мягкий, добродушный, но оказавшийся таким твердым в своих убеждениях, и что тогда? Нет уж. Значит, надо было что-то предпринимать, тем более что спустя всего неделю отец Андрей открыто заявил царю, что хочет принять иноческий чин, дабы славить имя божье в одном из здешних монастырей, и нижайше молит государя в том ему не препятствовать.
— Помысли над тем еще раз, не спеша, — предложил в ответ Иоанн. — Коли чрез седьмицу сызнова с этим подойдешь — препятствовать не стану. А покамест давай посидим да поговорим о том о сем.
И он принялся рассказывать опешившему протопопу все то, в чем буквально два часа назад покаялся на исповеди. Изложив же все, он лукаво заметил:
— Притчу ты мне как-то сказывал. Хороша она, да грустна больно. Но ведь у нее и другой конец мог быть, повеселее. Скажем, юноша, хоть и летами был мал, но смышлен оказался, и когда духовный пастырь открылся ему в своей беде, изложил все то, в чем исповедался, в мирской беседе и рек отцу-наставнику: «А коли вопрошать тебя станут, тайну исповеди сохрани в святости, но то, что в беседе услыхал — о том таить ни к чему и можно поведать смело». И сызнова жили они славно, — подвел он итог своему рассказу. Подвел и… весело подмигнул.
— И сто старцев такого не умыслят, — только и прошептал потрясенный отец Андрей, после чего, поерзав на полавошнике, просительно обратился к царю: — Так я пойду навещу вифлиотику. — И, получив от Иоанна массивный ключ, не пошел, но помчался, сияющий, вниз по лестнице, и даже подковки сапог весело постукивали в унисон настроению своего хозяина.
«Потому ты ныне и не прихватил с собой отца Андрея, а решил сам выведать у одра больного хоть что-то. Тогда что же выходит? Тайна умирающего тебе была бы ни к чему. Значит, ты тоже, как и я, не веришь, что скоро грядет моя кончина? Это хорошо. На том тебе спасибо». — И царь ласково улыбнулся митрополиту.
У того тоже в ответ растянулись губы, но как-то неестественно, с натугой.
«Ничего, — успокоил себя Иоанн. — Сейчас поговорим, и все разъяснится. Ни к чему мне твои земли. Ни твои, ни монастырские. Я и без них обойдусь. А больше нам с тобой спорить вроде и не о чем».
Оставшись наедине он, немного помолчав, произнес:
— Грешен я, владыка. Дважды пред тем, яко к заутрене идти, сбитень вкушал, а один разок квасок потребил.
— Отпускаю тебе, — мгновенно отозвался Макарий. — То невелик грех, чтоб за него господь тебя столь страшным недугом поразил. Поди, и еще есть?