Подметный манифест
Шрифт:
Московские улицы были заполнены экипажами, и отнюдь не новомодными. Казалось, все окрестные помещики, обитатели подмосковных и более дальних деревень, снялись с места и, вытащив из сараев все, что лишь имело колеса и верх чуть лучше рогожного, устремились в Москву.
На запятках древнего экипажа, едва умещаясь сбоку от привязанного здоровенного сундука, окованного железными полосами и весившего не менее четырех пудов, стоял лакей, молодой парень в ливрее, которая была ему безнадежно мала, и вместо туфель с чулками - в смазных сапогах. Он вертел головой, ахая и приговаривая: «Ишь ты!…»
– Откуда, молодец?
– обратился к нему Демка.
– Владимирские мы, - отвечал парень.
– Ишь ты, глянь-ка! Домы-то в четыре жилья!
– А чего сюда подались?
– шагая рядом с медленно продвигающимся по Мясницкой экипажем, продолжал расспросы Демка.
– Так злодей же на Москву идет! Барин сам не верил, а к нам из Михайловки человек прискакал. Сказывал, коли сейчас не выедем - так он наутро тут и будет!
– Врет твой человек. Злодей в другую сторону двинулся, - припомнив, что в полицейской канцелярии толковали про Казань, сказал Демка.
– Какое врет! Кабы врал! Ты, дяденька, глянь - все баре с места поднялись, все тут, ни проехать, ни пройти!
– разумно возразил парень, хотя по виду был - простак простаком.
– Пошли, братцы, - сказал Харитошка-Яман.
– Яманная мастыра…
И никто не возразил ему.
Прозвище свое Харитон за то и получил, что много в жизни виделось ему дурным, скверным и безнадежным - по-байковски яманным. Однако сейчас он был прав - если нашествие беженцев на Москву и не означало немедленного появления самозванца, то нарушение порядка и праздник для мазов и шуров были обеспечены. Наивные деревенские жители и не подозревали, на какие тонкости способен опытный московский шур, положив глаз на имущество - драгоценности или кошелек.
– Возвращаемся на Лубянку, - вдруг сказал Демка.
– Может, там уже что известно.
– Нельзя там мельтешить, мало ли что, приметят, - отвечал Яшка-Скес.
– Как же быть?
Демка не то чтобы расстроился или испугался - а просто желал знать, не было ли новостей, отменяющих план проникновения в Сретенскую обитель. Обстоятельства-то вон какие… нашествие!…
– Не до нас там теперь, - утешил Яшка и протянул вязанку баранок.
– Ломай, ешь.
Откуда она у него в руках взялась - никто и не заметил. И весьма сомнительно было, чтобы Яшка за эти баранки хоть полушку заплатил.
Они еще некоторое время послонялись, наблюдая за приезжими и даже давая советы кучерам сцепившихся экипажей или застрявших на неудобном повороте фур. Но хотя советы были развеселые, порой даже непристойные, на душе у них было все мрачнее и мрачнее. Наконец начало темнеть, и они пошли к Сретенским воротам - ждать полицейских драгун. Уселись у ворот под высокой, в полторы сажени, монастырской стеной, под самой надвратной колокольней, и даже беседовать не стали. Каждый думал о своем - Харитошка о том, что вот уже скоро его Харитоном Осиповичем впору будет звать, а ни кола, ни двора; Демка - о том, как бы хорошо докопаться, что за дела творятся в Сретенской обители, да и доказать Архарову, что он - пронырливее, осторожнее и сообразительнее буйного Федьки Савина; Яшка-Скес вспоминал красивую девку, племянницу Герасима, увиденную как-то в «Негасимке»…
Глухо застучали копыта - драгуны ехали шагом. Демка поднялся, вышел им навстречу.
– Вы, что ль, архаровцы?
– спросил офицер.
– Садитесь сзади, держитесь - рысью пойдем.
Неловко задирая длинные подолы, архаровцы уселись на конские крупы поверх небольших вальдтрапов.
Драгуны довезли их почти до Ростокина, там спустили с коней.
– Ну, с Богом, - сказал офицер.
Никто никого ни о чем не расспрашивал - у каждого своя служба. Драгуны растворились в ночном мраке, стук копыт растаял. Архаровцы остались в чистом поле. Огляделись - увидели несколько стогов. Погода стояла довольно сухая, самое время косить да сено ворошить, а не от самозванца бегать. Забрались в стог, заснули…
Утром с превеликим удовольствием они лежали на сене, грызли баранки и играли в карты, в модную игру под названием «мушка». Демка, который мог бы стать замечательным шулером, кабы не попал сперва - в колодники, потом - в мортусы, и, наконец - в архаровцы, перенял правила игры у некой девицы с Ильинки. Правда, костяных фишек, которые положено складывать в корзиночку, архаровцы не имели - вместо них были обычные полушки.
Время от времени Яшка приподнимался и поглядывал на дорогу. Харитошка-Яман не выспался, сбился с толку и проиграл две копейки. Это его сильно возмутило - он сказал, что Демка в прошлый раз показывал иначе и уж во всяком случае не менял положенных ему по правилам пяти карт на другие пять из прикупа.
– Так коли я сдаю - я и могу поменять, - внушал ему Демка.
– А тогда сдавал Ушаков, он мог поменять, да не стал.
– Стрема, - сказал Яшка-Скес.
– Хляют.
Он разглядел вдали на дороге не экипаж помещика или провинциального чиновника, а неторопливых путников.
– Им еще шилго хлять, - отвечал Демка.
– Харитон, теперь бас сдавай лащелки. Не журбись, не на сверкальцы с рыжевьем, чай, играем.
Харитошка-Яман стасовал колоду и быстро раскидал по пять карт. Поглядев в свои, заменил их из прикупа, но это ему не помогло…
Архаровцы пропустили мимо себя богомольцев, которых, по их соображениям, было поболее трех сотен, и пристроились сзади. Понемногу они обогнали самых медленных, оказались где-то в середине влачащейся по пыльной дороге колонны и уже были там своими - кого-то поддержали под локоть, чтобы не шлепнулся, шепнули нечто скоромное молодой бабе, дали баранку шестилетнему парнишке, шагавшему за руку с бабкой. Утро было ясное, едва ли не с каждым шагом становилось все теплее, и Харитошка, который ночью озяб, уже чувствовал себя вполне сносно.
У тех архаровцев, которых привел в московскую полицию Архаров, в силу их прежнего ремесла было хорошее свойство - где бы они ни оказались, вскоре там осваивались и чувствовали себя своими. Демка пристроился к монахам, которые на ходу исполняли духовные песнопения, а поскольку голос у него был молодой, звонкий, не испорченный табачным дымом, то скоро он, вслушавшись и приловчившись, и повел распев, словно бы не замечая, как молодые богомолки стали подтягиваться поближе. Демка не был так хорош собой, как Федька Савин, но вот голос имел завидный - не одна девка ночью плакала в подушку от этого проникновенного голоса…