Поднебесный гром
Шрифт:
— Часто, — ответила Лариса и смело поглядела Андрею в глаза, — а вот я — никому.
Они шли ночной пустынной улицей. Над головами маячили редкие неоновые фонари. Дома стояли, как темные глыбы, упирающиеся вершинами в звездное небо. Город спал, лишь кое-где горели уютные костерчики окон.
— А вот мы и пришли, — заявила Лариса и вздохнула: — Ох и попадет мне от мамы.
— За что?
— За то, что поздно вернулась. Знаете, какая она у меня строгая! Жуть!
Андрей держал ее руку в своей, не хотел отпускать.
— Но мы еще увидимся?
— Зачем? — Она гордо тряхнула головой. — Боюсь, как бы ваша жена…
— Я прошу
— Бросила вас?
— Нет, умерла.
Лариса с испугом посмотрела на него:
— Простите…
— Значит, вы мне позвоните, ладно? Как только захотите увидеться…
— Хорошо, — ответила Лариса и попросила: — А подарок мой берегите. Роза быстро завянет, если вы о ней забудете.
— Буду беречь.
Вернувшись домой, Андрей аккуратно повесил на крючок куртку, прошел в комнату, включил торшер. Желтоватый свет разлился по столу. Андрей положил розу на стол и увидел, что она оказалась под портретом жены. Светлана нежно и доверчиво улыбнулась ему, словно благодарила за подарок.
Он поспешно убрал розу.
8
Волобуев разыскал Аргунова в кислородной комнате, смежной с гардеробной.
Андрей сидел на круглом стульчике, затянутый в зеленый высотно-компенсирующий костюм. Гибкие шланги, как змеи, обвивали плечи, руки, тянулись вдоль бедер к ногам, сверкали многочисленные замки-«молнии».
Игнатьич — кислородчик, пожилой рябой человек — тщательно подгонял на испытателе новый матерчатый скафандр.
— С обновкой тебя? — заулыбался Волобуев.
— Мучают, — проворчал Аргунов. — На старый ВКК [6] срок гарантии истек.
6
ВКК — высотно-компенсирующий костюм.
Игнатьич, ловко подтягивая и завязывая капроновые шнурки, приговаривал:
— В вашем деле главное что? Главное — аккуратность. Высотный костюм, как и парашют, может всегда пригодиться.
— Да вот ни разу не приходилось воспользоваться.
— Парашютом? — быстро спросил Игнатьич.
— Нет. Парашют однажды меня здорово выручил. А то не издевался бы ты, Игнатьич, сейчас надо мной. Ой, да что ты меня так упаковываешь? Не продохнуть!
— Терпи, — бесстрастно сказал кислородчик и назидательно повторил: — С высотой шутки плохи. А ну как разгерметизация? Все, смерть! Помните — космонавты? Сразу все трое!.. Или Долгов, парашютист-испытатель. Мгновенно!.. А вы ведь каждый день там бываете! — Аргунов и Волобуев украдкой переглянулись, но от глаз старого мастера не скрылось ироническое выражение на их лицах, и он с обидой сказал: — Смеетесь над стариком? А того не разумеете: береженого бог бережет.
— Не обращай, Игнатьич, внимания на нас, непутевых, — примирительно сказал Андрей. — Вяжи, да покрепче, раз надо! — И повернул голову к Волобуеву: — А ты чего здесь?
— Пришел сообщить: тебя самолет заждался.
Аргунов даже передернулся весь.
— И ты молчал столько времени! Игнатьич, скоро? — Он нетерпеливо повел плечами.
— Сей момент, последний шнурок завязываю, — заторопился тот.
Сколько бы ни летал человек, сколько бы ни разглядывал землю с небес, ему никогда, наверное, не надоест это.
Каждый раз по-своему воспринимал пространство Андрей Аргунов. То, залитое половодьем красок, от нежно-голубых, подрумяненных у горизонта в предутренние часы, до фиолетовых к вечеру, оно казалось ему родным и понятным, то, нахмуренное тучами, зловещим и настораживающим. Оно было изменчиво, это бесконечное, бездонное, необъятное пространство.
Аргунов видел под собой крохотное расплывчатое пятно. Пятно было городом — огромным, шумным, окутанным дымом. В нем работали фабрики и заводы, лязгали трамваи, шептались листья, кричали новорожденные. Город жил своей обычной жизнью, и никому не было дела до одинокого самолета, забравшегося в самое преддверье космоса. А он, Аргунов, сидя в кабине, чувствовал себя немножко богом, взирающим на раскинувшийся под ним мир. Через полчаса он и сам превратится в обыкновенного грешника, а над ним, невидимый, будет кружить другой бог и, глотая осушающий гортань чистый кислород, мечтать о том, чтобы на земле после полетов освежиться кружкой резкого прохладного пива.
Испытатель развернулся, вывел двигатель на полные обороты и включил форсаж [7] . Машину будто подстегнуло, и она понеслась все быстрее и быстрее. Впрочем, о нарастании скорости здесь, в герметически закупоренной кабине с ее микроклиматом, можно было судить только по приборам. В непосредственной близости от земли все мелькало бы в бешеном движении, высота же скрадывала это ощущение.
Лениво наплывают тучки с подплавленными золотистыми краями, медленно перемещаются запутанные петли речушек, плешинки полей и белые, словно припудренные, островки далеких горных вершин. Горизонт размыт и бесконечен. А вот и синяя полоска прямо по курсу. Это водохранилище, на котором стоит родной город. С высоты оно — всего лишь осколок неба, до обидного малый и невзрачный.
7
Форсаж — дополнительная подача топлива для увеличения тяги двигателя.
Вздрогнули стрелки — преодолен звуковой барьер. Легкая дрожь сотрясает металлический корпус истребителя. Стрелка махметра приближается к заданной цифре, за пределы которой переходить пока запрещено. Главный принцип в испытаниях — от простого к сложному. Постепенно, шаг за шагом, завоевывать, осваивать самолет. Кто пытается это осуществить одним разом, тот может непоправимо ошибиться. Какие наилучшие данные покажет самолет? Сойдутся ли они с расчетными? Тут спешить нельзя.
На машине кое-какие узлы усилены, но тем не менее при разработке задания ведущий инженер по летным испытаниям предупредил:
— Андрей, если что…
— Ясно! — перебил Аргунов.
«Если что…» Он знал, что в самолете установлен заключенный в бронированный колпак самописец, четко фиксирующий на ленте и скорость, и высоту, и перегрузки, и работу двигателя, и работу самолетных систем. Знал и другое: о самых значительных и важных деталях полета никто не сможет рассказать лучше, убедительней, наглядней, чем сам летчик.
Самолет продолжало трясти как в лихорадке. Казалось, тонны наваливались на острое щучье тело истребителя, доискиваясь слабого места. Машина мчалась, разрывая плотную стену воздуха. Вот и заветная скорость. Стрелка прибора застыла у той цифры, достичь которую было ему поручено на земле.