Поднимите мне веки
Шрифт:
Не знаю, что там приключилось с нею самой, но, судя по участившемуся горячему поддакиванию, вроде бы я сумел задеть в ней нечто наболевшее.
Очень хорошо. Значит, можно переходить к основному вопросу.
Тут пришлось действовать исключительно намеками. Как, мол, насчет того, чтобы укрыть у себя на малый срок некую деву, страдающую исключительно через свою ангельскую красоту?
Особо наглеть я не собираюсь, а потому попрошу приютить ее всего на одну, от силы на две ночи, а далее вывезти ее в сопровождении сестер из обители за пределы Москвы в более отдаленное укрытие.
Честно говоря, этой даме прокурором бы работать, а не настоятельницей – сразу возникли беспочвенные подозрения, от которых я еле-еле успевал отбиваться.
Нет, не собираюсь я обманом увести оную деву от родителей, даже и в мыслях не держал. И греха у меня с нею не учинилось, и не собираюсь я измышлять непотребное коварство...
А уж когда последовал второй мой намек – о том, чтобы на время подменить оную деву, дабы в течение нескольких дней никто не заметил ее отсутствия, она и вовсе решительно встала, вознамерившись уйти. Еле удержал.
Словом, битый час у меня ушел только на то, чтобы убедить в чистоте своих помыслов.
Пришлось даже, хоть и рискованно, взяв с нее обещание молчать, чуть приоткрыть завесу тайны, намекнув, как зовут эту несчастную деву и по какой такой причине – нежелание выполнять волю государя и выходить замуж за князя Дугласа – она нуждается в укрытии.
Оказывается, я зря опасался, что она испугается гнева Дмитрия. Ничего подобного. Пожалуй, как бы не наоборот, поскольку сразу после этого стала куда уступчивее.
Единственное, что ее смущало, – отсутствие нужной кандидатуры на временную замену, зато во всем остальном мне была обещана помощь и поддержка.
Разумеется, я и сам понимал, что одного согласия матери игуменьи мало – нужна хорошая исполнительница задуманной мною мистификации, но в том-то и дело, что таковая, едва только я подумал о Никитском монастыре, мне моментально припомнилась.
Звали ее... Любава.
Да-да, та самая, которую еще год назад по моей просьбе отыскал Игнашка, чтобы совратить шотландца и по принципу клин клином выбить из него любовь к царевне. Вот только не получилось у нее ничего с Дугласом, который даже не замечал ее.
Не получилось, несмотря на весь профессионализм, поскольку притащил ее Игнашка, можно сказать, со средневековой панели.
Бедная деваха даже расстроилась, и не столько оттого, что не получит обещанного вознаграждения, сколько от потери уверенности в своей неотразимости, каковую уверенность она попыталась немедленно восполнить за мой счет.
Надо признать, что получилось у нее это довольно успешно. Так успешно, что даже сейчас, по прошествии более чем года, я несколько засмущался, вспоминая жаркие ночки.
Увидел я ее случайно, когда приезжал забирать из монастыря Федора. Удивилась Любава моему появлению очень сильно, да я и сам изумился, когда застал ее заносящей кипяток в небольшой флигель, где мать Аполлинария распорядилась разместить царевича.
Изумился настолько, что поначалу даже глазам не поверил, решив, что ошибся. Уж очень не вписывалась бедовая девка в это богоугодное место.
И дело даже не в прежнем ее занятии, тем более мне не раз доводилось слышать, что бывшие проститутки становятся замечательными и верными женами. Более того, они еще зачастую оказываются жутко благочестивыми ханжами – наверстывают, что ли?
Словом, жизнь – штука сложная, и бывает в ней всякое, в том числе и такие перерождения, но в данном конкретном случае об этом не могло быть и речи.
Не те у нее были глаза, чтобы утверждать что-то такое. Скорее уж напротив – два зеленых зеркала ее души говорили о прямо противоположном – прежняя она, такая же, как и была.
Тогда почему на ней ряса и все прочее?
Нет, я явно что-то спутал или недопонял, тем более что мать Аполлинария, находившаяся рядом, назвала ее Виринеей.
Но тут она сама затеяла разговор, в ходе которого выяснилось, что никакой ошибки нет и мои глаза меня не обманывают.
Правда, наша беседа была короткой, закончившись чуть ли не через минуту – и игуменья мешала, да и я торопился забрать Федора, которого надо было срочно отвезти в Запасной дворец, чтобы наглядно продемонстрировать его плачевное состояние командирам стрелецких полков.
О ней я и завел речь, пока мы ехали с игуменьей в ее монастырь. Та с недоумением уставилась на меня.
Что-либо пояснять не имело смысла, тем более что, судя по ее лицу, настоятельница прекрасно знала, чем занималась до прихода в монастырь эта пышнотелая послушница, которая, по словам матери Аполлинарии, так и не сумела отринуть от себя бренные и греховные помыслы, а потому все откладывала и откладывала свой постриг, ссылаясь на неготовность.
Сидя в возке, я еще раз прикинул все как следует, сравнивая двух девушек.
Пышнотелая...
Да, габариты вроде почти сходились. Возможно, Ксения на размер-другой крупнее, но особо вглядываться никто не станет, к тому же ряса – одеяние бесформенное, талии и прочего не имеет, а потому попробуй разгляди, что там под нею скрывается – восемьдесят килограммов или восемьдесят пять.
Лицо...
Тут, конечно, тяжелее.
Поставить рядом, и вряд ли кто решит, что они сестры.
Например, цвет волос. Ну с ним ладно – перекрасить недолго. А как быть со всем остальным?
Имеется у них некое сходство, хотя тоже не бог весть, в овале лица, очертаниях бровей и разрезе глаз... А вот цвет их вновь совсем разный – у царевны черный, а у Любавы пронзительно-зеленый, эдакие два изумруда.
Вот это и впрямь беда – тут уж никак не замаскируешь.
Я вначале помрачнел, но спустя минуту припомнилось, как сама Любава, еще в то время когда выполняла мой спецзаказ по Дугласу, как-то поинтересовалась у меня насчет цвета глаз. Мол, может, немцу, как она называла всех иностранцев без разбора, не по душе яхонтовые зенки, а то она их запросто перекрасит.