Поднимите мне веки
Шрифт:
Пока поднимались наверх – Годунов впереди, а мы с Басмановым следом, я еще раз предупредил боярина, чтобы тот обошелся без комментариев и даже не окликал несчастную монашку, дабы не вгонять девушку в краску.
Тот рассеянно кивнул и горячо поблагодарил меня за племянницу.
– Вот уж не чаял, что эдак рьяно просьбишку мою исполнять кинешься, – довольно улыбался он. – А ты видал, князь, яко Федор Борисыч себя вел? Не отринул сразу – то добрый знак. Может статься, и следующего лета ждать ни к чему – ранее управимся.
– А зачем? – возразил я. – К тому же ты опять забыл про Марию Григорьевну, которая, может, впрямую и не откажет из страха перед тобой, но непременно сошлется на то, что, пока година по ее супругу не миновала, не только о женитьбе, но и о сватовстве речи быть не может. А уж сейчас, когда даже глубокая печаль [40] не закончилась, о том и заикаться не след.
– Тут да, не подумалось, – повинился Басманов и принялся загибать пальцы, высчитывая конец этой глубокой печали, после чего сокрушенно протянул: – Стало быть, токмо чрез две седмицы опосля Покрова [41] .
40
Время глубокого траура по родителям, который было принято соблюдать в течение года, а именно: полгода – глубокий, три месяца – обыкновенный и три месяца – полутраур.
41
Праздник Покрова отмечается 1 октября (по ст. стилю).
– И то лишь затевать разговоры, – напомнил я. – До того же ни-ни. И вообще, мой тебе совет: не торопись. Станешь спешить – все испортишь. Самое главное – словцо ты замолвил, а теперь он пусть думает, с мыслью свыкается.
– И то ладно, – кивнул Басманов.
Вел он себя около молельной скромно и дверь, слегка приотворенную Федором, открыть пошире даже не пытался, удовольствовавшись небольшой щелью, сквозь которую и разглядывал Резвану.
Та, как я ее и учил, не отвлекалась, продолжая стоять на коленях. Сделав вид, что нас не заметила, она по-прежнему молилась, беззвучно шевеля губами и поминутно крестясь и кланяясь перед огромным, во всю стену, иконостасом.
Расположил я девушку таким образом, чтоб ее лицо было вполоборота к двери и мы могли видеть немногое – щечку, часть носика да еще длиннющие ресницы.
Предосторожность нелишняя, учитывая, что Басманов пару раз бывал на моем подворье. Навряд ли он мог видеть Резвану – та, как правило, с женской половины спускалась редко, лишь для сбора трав или, если время позволяло, в поварскую, но вдруг...
Впрочем, судя по его взгляду, он на лицо особо и не смотрел, оценивая фигуру, после чего, уже на обратном пути, сдержанно одобрил выбор Годунова, но заметил, что стать у монашки жидковата.
Да и то, как я понял, понадобилась ему эта легкая критика лишь с практической целью выяснить вкус Федора – надо ли боярину далее откармливать свою Фетиньюшку или, напротив, слегка притормозить.
Насчет жидковатости я даже несколько обиделся – зря, что ли, Резвана по моему совету подсунула себе под рясу подушку, отчего заднее место выглядело у нее даже очень и очень ничего? А уж спереди, где отчетливо выпирал животик – там тоже была подсунута подушка, на мой взгляд, и вовсе с перехлестом.
Впрочем, о вкусах не спорят, и возможно, что у Фетиньюшки выпирает куда больше.
Зато я на обратном пути к крыльцу успел посоветовать Петру Федоровичу отказаться от проводов Марии Григорьевны до самых монастырских стен, чтоб в памяти царицы боярин остался неразрывно связан только с мирской жизнью, а не с гадкими воспоминаниями первого и самого горестного дня перехода к иной, монашеской.
Вроде бы согласился.
Когда дошло до посадки в возки, Басманов тоже не особо усердствовал, успев лишь деликатно выразить свое пожелание скорейшего выздоровления Марии Григорьевне.
Та и впрямь выглядела неважно, так что изображать недомогание ей нужды не было – лицо и без того отечное, мешки под глазами набухли, тяжелые веки норовили закрыть глаза, из которых безостановочно текли слезы.
Успел Басманов и заявить царевне, что есть в нем уверенность – пребывать в монастыре Ксения Борисовна будет недолго, ибо матушка ее, окруженная заботой и лаской, вскоре выздоровеет и перестанет нуждаться в уходе дочери.
Сразу после этого он торопливо попрощался с понурым царевичем, но, не удержавшись, подмигнул ему, кивая на верхний этаж, где оставалась пребывать моя Резвана.
– А уж мне деваться некуда, – развел руками я. – И рад бы следом за тобой, да повеление государя надлежит исполнить до конца, чтоб обошлось без указов.
Так, намек-напоминание сделан, и, судя по кивку Басманова, понял он его правильно.
Выехал боярин самым первым и некоторое время сопровождал нашу процессию, но недолго.
Когда мы остановились перед небольшими воротами в стене, тянущейся от основной кремлевской и до угла царского казнохранилища, он махнул мне на прощанье рукой и ускакал в царские палаты.
Вовремя, поскольку пришло самое удобное время осуществить новый обмен, а то в процессе движения перелезать туда-обратно девушкам будет затруднительно.
Менялись куда дольше, чем в первый раз. Меня в возке не было – ни к чему мешаться, но Федор потом рассказал, что заминка произошла из-за Ксении. Уж очень долго примащивалась царевна в тайнике.
Пришлось шепнуть пару слов ратнику, правящему передним возком со вдовой-царицей, и он кинулся затягивать резко ослабевшую подпругу у одной из лошадей.
Впрочем, все хорошо, что хорошо кончается, – наконец покатили дальше, огибая длинное каменное здание приказов, и прямиком между ним и подворьем князя Мстиславского, после чего направо, минуя Чудов монастырь, сразу за которым перед нами выросла каменная громада пятиглавого Вознесенского собора, удивительно похожего в своих очертаниях на Архангельский, а чуть погодя и ворота обители.
Прибыли.
Глядя на выходящую из возка Любаву, бережно поддерживаемую под руку Федором, а затем на насупленную Марию Григорьевну, ненавидяще взирающую на наглую монашку, я в душе еще раз порадовался тому, что настоял на их поездке в разных возках.