Поднимите мне веки
Шрифт:
«Но вначале утрись», – мысленно посоветовал я.
Дмитрий нерешительно оглянулся на остальных судей и громко произнес:
– Он сам сознался в нарушении моей воли, о которой знал. Все о том слышали?
– Нет, государь, – поправил я его. – Не сознавался я в этом, ибо воли твоей не нарушал. Лучше вспомни, что ты говорил мне об оставлении ее в Москве. – И поведал при всех.
Философ, конечно, не юрист, но уцепиться за неосторожное слово, а при необходимости и вывернуть его наизнанку, придав совсем иное значение, мы тоже умеем. Логика – штука хитрая, и доказать, что белое, разумеется, белое, но на самом деле, если приглядеться повнимательнее, чуток серое, а коль зайти с другой стороны да прищуриться, и вовсе черного цвета, это нам раз плюнуть.
К тому же тут такого радикального и не требовалось – речь шла об оттенках и интонациях, а это куда проще.
По моему раскладу получилось, что мать, Мария Григорьевна, перестала нуждаться в уходе, то есть первая причина отпала. Что же касается жениха, то мне что-то не доводилось слышать об обычае, по которому невеста обязана до свадьбы проживать в том же городе, что и он.
Кроме того, неясно, почему князя Дугласа упорно именуют именно так, ибо, насколько мне известно, с его стороны не было ни сватовства, ни даже предварительного сговора, не говоря уже о помолвке и оглашении в церкви.
Более того, не следует забывать и про ту глубокую печаль, в которой ныне пребывает вся семья Годуновых, включая царевну. И насколько мне помнится, печаль эта, согласно русским традициям, должна длиться аж до середины грязника, то есть октября. Вести же какие-либо разговоры о свадьбе с девушкой, потерявшей отца, пока не закончится период глубокой печали, простительно разве что некоему представителю шкоцкого народа, но никак не истинно православному государю.
Квентин при этом упоминании побледнел, Дмитрий покраснел, а я продолжал неспешно вещать о русских традициях.
Не зря я перед тем, как отплыть обратно в Москву, нашел время, усадил перед собою всех троих – Марью Петровну, Резвану и Акульку – и попросил подробнее рассказать, с чего все начинается и чем заканчивается, кроме венчания и самой свадьбы – финальная стадия меня не интересовала. А кроме того, я в деталях выяснил специфику – что можно делать и чего нельзя во время глубокого траура, просто траура и полутраура.
Это простодушная Ксюша сразу зарделась и под предлогом немедленной смены повязок раненым ратникам упорхнула из каюты, решив, что негоже находиться рядом, когда речь идет о ней самой.
Вообще-то правильно решила. Только с оговоркой – думал я не об организации своей свадьбы с царевной, а о том, как расстроить ее свадьбу с Квентином.
Судя по отсутствию возражений присутствующих – один лишь шотландец порывался что-то выпалить, но от излишнего возмущения лишь беспомощно заглатывал воздух, – рассказанное женщинами мне удалось усвоить на твердую пятерку.
Крыть нечем.
Правда, Дмитрий попытался:
– Была дадена грамотка, отписанная Федору Годунову, в коей я повелел выдать…
Ну как же, как же, помню про нее. Даже читал, что там понаписал наш непобедимый цесарь, как он непонятно почему именовал себя уже тогда. Хотя тут тоже как трактовать. Если в ином смысле – цесарь, не имеющий побед, – тогда вполне подходит. Впрочем, сейчас это неважно, и то, что я ее прочел, ему как раз знать ни к чему.
Более того, судя по тому, как вздрогнул Квентин и поморщился Басманов, лучше бы он про нее вообще не вспоминал.
Пришлось пояснить, что подлые бояре, задумавшие убиение невинных, выданную им Дмитрием Иоанновичем грамотку царевичу зачитать не удосужились, а сразу накинулись на него, аки псы смердящие, и…
– Но потом-то Федор ее зачел! – встрял неугомонный государь.
«А вот шиш, тебе, паря!» – ухмыльнулся я в душе и невозмутимо поведал, что потом зачесть ее у царевича тоже не вышло, ибо найдена она была близ бездыханного тела князя Дугласа и оказалась сплошь залита кровью.
Между прочим, Квентина.
Я почти не соврал. Мой ученик и впрямь не смог ее прочесть. Что до крови – тут спорна лишь принадлежность, то ли она шотландца, то ли стрелецкая, но, прежде чем отдать грамотку Федору, вымазал я в ней свиток очень старательно.
Далее на всякий случай я пояснил и то, что ни один из подлых убийц про ее содержание мне так ничего и не сказал, а потому ни я, ни престолоблюститель, не говоря уж о вдовой царице и самой царевне, знать, что в ней, никак не могли.
– Пусть так, – скрепя сердце согласился Дмитрий. – Но все равно остается моя последняя воля, кою ты нарушил. – И торжествующе уставился на меня.
– И воли твоей не было! – отверг я. – Еще раз напомню, причем слово в слово, то, что ты мне тогда сказал, – процитировав: – Желательно, чтоб при царице осталась и Ксения Борисовна. – И медленно повторил: – Желательно. Ну какая ж это воля?
Дмитрий растерянно уставился на меня, а я милостиво добавил ложечку медку в бочку дегтя:
– Напротив, повеление твое на Пожаре прозвучало ясно и четко – ни убавить, ни прибавить, как и подобает истинному государю.
Басманов озадаченно крякнул, Бучинский недоумевающе покосился на Дмитрия, который по-прежнему не отводил от меня глаз, кипя от ярости.
Ну все шло не по его сценарию, решительно все.
«А ты думал, что самый умный? – ответил я ему. – На-кася, выкуси!»
– Что скажут судьи? – глухо спросил он, даже не глядя в их сторону.
Судьи не замедлили с ответами, попутно сопроводив их комментариями.
– Дак ты ей и впрямь волю с выбором дал, государь, – развел руками Басманов. – Стало быть, она сама вправе решать, с кем ей и куда ехать. А что до посулов и обмана, то тут впору ей тебе на князя челом бити, да и были ли они? Эвон яко Федор Константиныч сказывает, а он своему слову крепок. И уж коли она сама молчит, стало быть…
– И в Речи Посполитой вести себя с благородной шляхтянкой так не принято. Да и во всех европейских странах тоже, – деликатно заметил Бучинский.