Подонок

Соболева Ульяна

***

– У Ярошенко вши. Я видела, они копошились у нее в голове. Фуууу! Не садитесь с ней! Вшивая, грязная дочка вора. Тебе не снятся по ночам люди, которых обокрал твой отец?

Юлька тыкала в меня пальцем и кривила смугловатое лицо, морщила свой длинный нос и поджимала брезгливо губы, а я ведь дружила с этой стервой и даже любила ее. Она на мой День рождения приходила. Все они приходили, когда у нас все хорошо было. Обычно такие истины познаешь, уже став взрослым, а мне они открылись, когда едва исполнилось семнадцать. Я бы сказала, что это дети жестокие, что подростки многие такие, но нет. Все закладывается в нас родителями. Я избила ее тогда. Оттаскала за кудрявые

патлы, а потом обрезала их ножницами для творчества почти под корень в некоторых местах и залила их канцелярским клеем. Дети нас не разнимали. Меня побаивались. Дочку вора, который по сплетням был даже убийцей. Нет, я была спокойным ребенком. Не конфликтным. Но в тот день со мной что– то произошло, и мне захотелось сделать ей больно. За то, что унизила меня, за то, что у нее все хорошо, и ее отец жив, за то, что у нее в рюкзаке сэндвич, а у меня – пара сухарей и кусок сахара. За то, что ее мать на машине привезла, а я на велике ехала с другого конца города, и денег на школьный автобус этого элитного гадюшника у мамы теперь нет.

Разняли нас учителя. Потащили обеих к директору. Там– то я и поняла, что детей всему учат родители. Мать Юли, та самая, что распиналась в комплиментах моей маме и нахваливала ее пироги, в этот раз обозвала ее похотливой курицей с выводком и сказала, что она нисколько не сомневается, что у нас у всех вши, и вообще, мы все дурно пахнем. Она напишет жалобу, чтоб к нам пришли соцработники, и вообще, в такой приличной школе не должны учиться оборванцы.

Мне хотелось повырезать патлы и ей, но мама крепко держала меня за руку, и я не хотела расстраивать ее еще больше. Наш директор Коновалов, похожий на облезлого попугая с лысой головой и хохолком на самой макушке, оставшись с нами наедине, сказал, что мама должна оплатить все долги, иначе он будет вынужден отчислить меня из учебного заведения.

В тот вечер мама продала обручальное кольцо, сервиз, который подарила ей моя бабушка, наш ковер и свое свадебное платье. Но денег нам все равно не хватило. Ночью я проснулась от звука сдавленных рыданий. Маму я нашла на кухне на полу. Она облокотилась о стену и плакала навзрыд. Помню, как обняла ее и прижала к себе. Гладила по голове и укачивала, как ребенка.

– Не плачь… не надо! Ну и черт с ней, с этой школой. Пусть сгорит она! Давай уедем? Найдем жилье дешевле. Я работать пойду и Ленька. В маленьком городке его обязательно возьмут.

– Как? Как уедем? А ваша учеба… отец мечтал…мечтал, что вы выучитесь, что… ооох. Как же так? Почему его убили? Почему именно его? Почему все развалилось именно сейчас?

На эти звуки пришел Ленька, пятилетний Илья и двухлетняя Даша. Мы вместе вытирали маме слезы, прижимались к ней и обещали, что все будет хорошо. Но все решили не мы. Через три дня пришли судебные приставы и потребовали оплатить за дом или освободить его в течение двух недель. Оказывается, у нас выросли огромные долги.

Так мы и перебрались в захолустье, в лачугу из двух комнат, с кухней в два метра и туалетом с разбитым унитазом и незакрывающейся форточкой. Когда справляешь нужду, в задницу дует сквозняком, всю ночь течет с бочка, и тараканы бегают по стенам. Поначалу вечно капающая вода бесила и не давала спать, потом мы все привыкли, как и к грохоту пахнущего мочой и исписанного нецензурными словами лифта. Мама все так же ездила на свою фабрику, а я смотрела за младшими, собирала в садик, искала, что дать на завтрак. Мать приходила с работы в двенадцать ночи и уже в шесть утра вставала. До двух она готовила нам есть, если было из чего. А если не было, пекла лепешки на воде и муке, присыпала сахаром и складывала нам в пластиковые коробки. Да, так живут и сейчас. Да, и сейчас люди голодают.

Мы с Ленькой ездили в единственную в этой дыре школу на велосипеде. Велики еще отец покупал. Хорошо, что на вырост. Помню, как я до педалей не доставала, а он смеялся, как мальчишка, и говорил, что у меня обязательно вырастут ноги от ушей, и я буду самой красивой девочкой во Вселенной. Насчет самой красивой я не знаю, но ноги выросли, и правда. Иногда они мне казались длинными и тонкими шпалами с торчащими коленками и жуткими выпирающими бедрами. Зато до педалей прекрасно доставали.

Потом Илья заболел. Мама пыталась лечить его сама, оставляла нам лекарства, которые ей давала какая– то соседка из дома напротив, но легче ему не становилось, он кашлял и сипел по ночам, задыхался. Он умер в больнице от острой пневмонии, а мама после его смерти слегла и не вставала. Смотрела пустым стеклянным взглядом в стену и шевелила бледными потрескавшимися губами. Она вообще ничего не ела. Целыми днями лежала, уставившись в одну точку. Ни с кем не говорила. Соседка притащила к нам ту бабку, что лечила Илью, и она сказала, что маме никто не поможет, кроме нее самой, и от этого лекарства нет. Ей бы психолога хорошего, но, если идти к бесплатному, маму заберут в психушку, а нас с Ленькой и Дашей отправят в детдом, и не факт, что в один и тот же.

Именно тогда я устроилась уборщицей и официанткой в зачуханное кафе, а Ленька грузчиком у француза Альберта Монпасье в небольшом супермаркете. Но первую зарплату мы должны были получить только через неделю, а дома даже корки хлеба не осталось. Я научилась лепить лепешки, как мама, но и мука у нас закончилась тоже. Даша плакала и просила есть, а мне казалось, я попала в самый настоящий ад именно сейчас. Зашла к маме, но она даже не услышала мой голос, по– прежнему лежала на боку в грязном, вонючем платье, которое так и не сняла со дня похорон Ильи. Его смерть заставила всех нас повзрослеть. Мое детство закончилось именно тогда, когда я заменила в семье мать, а мой брат не ходил больше в школу и работал на двух работах.

Из еды у нас оставался сахар и гнилая картошка. Точнее, не сахар, а остатки, они присохли ко дну банки, в которой его держала мама, и я сделала нам всем конфеты, растопила сахар в ложке, сунула туда спички и остудила. Раздала всем по одной и загнала Дашу в постель, предварительно ополоснув ее нагретой в кастрюле водой. Горячей из крана у нас не было, это слишком большая роскошь. Уснула я каким– то тяжелым сном, словно, что– то давило меня каким– то мерзким предчувствием. Ощущение крадущейся беды.

***

Проснулась от звука шагов и тихо прикрываемой двери. Вскочила, оглядываясь по сторонам. Тут же бросилась в комнату мамы, но там ничего нового не увидела – она не вставала. Я тяжело выдохнула и только потом заметила, что Леньки нет. Не знаю, почему побежала за ним. Наверное, то самое предчувствие пульсировало у меня в висках и не давало успокоиться. Но я как знала, куда он пошел. Голодный мог пойти только в одно место – туда, где есть еда.

Его велосипед я увидела у забора в кустах. Я перелезла через ограду и бросилась туда. Ленька открыл окно на складе магазина Альберта и выносил оттуда продукты, складывая их в мешок возле стены. Схватила брата за руку и дернула к себе. От неожиданности он вначале схватил меня за горло, впечатывая в стену, а потом разжал пальцы.

– Какого черта, Михась?!

– Не делай этого! Ты с ума сошел! Давай уходить, пока нас не заметил никто. Тебя посадят. Заберут от нас, понимаешь?

– Не сошел я с ума! – рявкнул брат и оттолкнул меня. – Не посадят! Хватит! Надоело голодать. Я сегодня хотел съесть крысу, Мишка, понимаешь? КРЫСУ! Я прям представил, как жарю ее на огне и впиваюсь в нее зубами, и не ощутил ни капли брезгливости. Все. Хватит. Я всех накормлю и маму тоже. Мы не будем голодать.

Я тяжело выдохнула. Сегодня я сама была готова съесть что угодно.