Подполье на передовой
Шрифт:
– Чего улыбаетесь?
– хмуро спросил тот.
– Жалко, что никого нет, - сказал Степан Григорьевич.
– Задание мне уточнить бы.
Мужчина ближе подошел к Островерхову и внимательно пригляделся к нему.
– Постой, товарищ! Ты из особой группы второго истребительного?
– Да.
– Так за каким же ты заданием пришел? Ведь все ваши уже в горах. Или ты, может, хочешь в городе остаться?
– Уже остался. Поэтому и надо бы кое-что уточнить.
– Мой совет - как только немножко осмотришься - ищи связь с партизанами,
– А вы кто будете?
– осторожно спросил Островерхов.
– Я работник горкома... фамилию называть не стану, потому что... Сам понимаешь: горячее, брат, время.
Мужчина неловко двинул раненой рукой, болезненно скривил губы.
– А вообще, дорогой товарищ, на указания надейся, но побольше думай сам. Тут, скажу я тебе, личный опыт нужен. А где он у нас?
– Ну, насчет опыта я не жалуюсь.
– Островерхов чуть заметно улыбнулся.
– Что, был уже в переделках?
– Случалось.
– Тогда, дорогой товарищ, всего тебе наилучшего. Желаю дожить до нашей победы.
...Ожесточенные бои за Новороссийск развернулись первого сентября 1942 года, когда враг вышел на под ступы к городу. Гитлеровцы бросили большие силы пехоты, танков, артиллерии и авиации. По городу и порту .наносила удары вражеская авиация, его обстреливала дальнобойная артиллерия, тяжелые минометы.
Моряки-пехотинцы, партизаны, летчики, артиллеристы героически отстаивали родную землю. Но силы были неравными. 6 сентября враг прорвался к клубу портовиков, разрезав город на две части. Завязались бои за каждую улицу.
Новороссийск горел. Клубы черного дыма покрыли бухту. В душных потемках непрерывно раздавались взрывы, рушились дома. Город упорно защищался. Но фашисты рвались к морю, к приморской дороге на Закавказье. Фашистская авиация двое суток бомбила пылающий город, артиллерия и минометы врага неистовствовали. Противник бросал в бой все новые части, стремился во что бы то ни стало вырваться на туапсинскую дорогу.
8 сентября 1942 года гитлеровцы ворвались на северо-западные окраины Новороссийска. Здесь они натолкнулись на сопротивление советских войск. Три дня шли непрерывные атаки, не прекращались бомбовые и артиллерийские удары. Но врагу так и не удалось пробиться на восточную окраину города, к цементному заводу "Октябрь".
Степан Григорьевич Островерхов остался со своими товарищами в занятой фашистами части города.
На Лесовой
улице
Небольшой домик на Лесовой улице, укрытый серой от пыли пожелтевшей листвой, часто вздрагивал от тяжелых взрывов, доносившихся из центра города. В занавешенные окна врывался желтый отсвет задымленного дня. В полумраке маленькой комнатки угадывались фигуры лежащего человека и склонившейся над ним девушки. Это Степан Григорьевич Островерхов с дочерью. На столике у окна склянки, коробочки, пакетики.
Девушка накинула
– Может, пойдем в подвал? Что-то очень близко стали бухать...
– Ничего, дочка, - натужно дыша, ответил больной.
– Прямое попадание - случай редкий. Это я еще по гражданской хорошо усвоил.
Оба умолкли, прислушались.
– Где-то Борька пропадает? Ты бы ему сказал, папа... А то от рук отбился, пока ты болеешь. Все со своими дружками. Шушукаются... что-то прятали в сарае, в саду копали... И не слушает меня.
– Не слушает, говоришь? Так ведь он уже взрослый у нас... Пятнадцать лет... Взрослый, Аза-черноглаза, взрослый... Особенно сейчас.
Аза не дала отцу договорить, испуганно прижалась к нему. Близкий взрыв встряхнул домик. Вбежал сосед по квартире Иван Бабкин. Прищурившись, он смотрел сначала на Островерхова, потом на Азу. Что-то беззвучно прошептал. Снова грохнул близкий взрыв. С потолка посыпалась штукатурка, в окне звякнуло разбитое стекло. Бабкин прихлопнул за собой дверь. Оглядевшись, заговорил, обращаясь к Островерхову:
– Вот дела-то какие, понял? А? Это тебе не эти, как их, ну вот которые "на земле, в небесах и на море"! А? Эти дают. Эти научат. Эти покажут.
Азе стало обидно от слов Бабкина.
– Да как вы можете? Не смейте так говорить!
– сквозь слезы проговорила она.
Бабкин внимательно посмотрел на Азу, удивленно пожал плечами, нравоучительно сказал:
– Нервы шалят у комсомолочки, а? Нервы, да? А нам - ничего, а? Степан Григорьевич, нам, говорю, хоть бы что! Верно, а? Чи немцы, чи фашисты, абы було шо исты, а? Хе-хе-хе!
Он был доволен своими репликами. Потирая руки, продолжал смотреть на Азу. Она уже не плакала. Посмотрела в глаза Бабкину, перевела взгляд на его руки. "Пухлые и все в веснушках", - вспомнила Аза. Потом, повернувшись к отцу, сказала:
– Папа, попроси его уйти отсюда.
Степан Григорьевич шевельнулся на кровати, хотел что-то сказать и тяжело закашлялся. Бабкин встал и, зло глянув на Азу, медленно, с расстановкой произнес:
– Выгонять? Меня? Извини-подвинься, дорогая. Вижу, в школе мало учили вас вежливости. Встреваете в разговор и набираетесь нахальства старшим показывать на дверь. Нехорошо. Правильно твой батя больным-то прикинулся: фронт переждем, а там видно будет. Поняла, а? Вот и помалкивай...
– Папа...
– прошептала Аза.
Степан Григорьевич лежал, закрыв глаза, и только дрожащие веки выдавали его волнение. Сквозь кашель, Степан Григорьевич сказал:
– Иди, иди, Иван... Иди к себе. Когда Бабкин ушел, Аза спросила:
– Папа, как же так? Как же можно!
– Тихо, дочка. При пожаре крысы бегут с корабля" Да не по ним о корабле судят.
Помолчали, прислушиваясь к грохоту боя в городе.
– Слушай, дочка. Бориса нет, придется тебе сбегать к Семикиным. Позови Дашу, скажи, дело срочное.
Он притянул к себе Азу, заботливо спросил: