Подполковник Ковалев
Шрифт:
Ковалев помолчал.
— Был тихий, незаметный паренек… Даже застенчивый…
Грунев вспомнил портрет Дмитриева в комнате Славы, ясно представил себе и этот бессмертный курган, и героя на нем…
— Не бойтесь трудностей армейской жизни, — повторил подполковник. — Знаете, как в беге, когда преодолеваешь критическую точку усталости и появляется второе дыхание?
Это Грунев уже знал и согласно кивнул. Впервые за весь разговор он безбоязненно посмотрел на командира полка.
— Ну, желаю вам ратных удач. — поднялся Ковалев и крепко пожал руку тоже вставшему Груневу, — верю в вас…
— Разрешите идти? — каким-то ликующим голосом спросил Грунев.
— Идите.
Он старательно повернулся через левое плечо, немного качнувшись влево, но выровнялся, вышел из комнаты.
«Ничего, — подумал Ковалев, — основа у него неплохая. Старателен, совестлив. Надо помочь освободиться от бабушкиного тепличного воспитания, подсказать кое-что Санчилову — и будет солдат как солдат… Сергей Павлович и не с такими справлялся».
Мысль о Боканове возникала неизменно и всякий раз, когда наталкивался на трудный случай, когда недоволен был собой.
…Грунев пересек двор военного городка как в тумане: ему пожал руку сам командир полка! И сказал, что верит в него. Да он горы своротит, чтобы доказать, что в него можно верить! Да он… Вот завтра же начнет дополнительно заниматься, три раза пробежит по лабиринту полосы препятствий. Костьми ляжет, а пробежит!
Навстречу шел сержант Крамов. Грунев, шагов за шесть вытянулся, прижал к туловищу левую руку, до отказа повернул голову влево, приложил ладонь к пилотке.
«Смотри ты, — приятно удивился Крамов, — ученье впрок». И, ответив на приветствие, продолжал свой путь.
В спальне налетел с расспросами Дроздов:
— Ну, что, Груня, получил питательную клизму?
Владлен посмотрел снисходительно, на полных губах его заиграла ироническая улыбка.
— О чем речь была? — допытывался Дроздов, словно обшаривая глазами лицо Грунева.
— Допустим, об армейской жизни, — скупо ответил Владлен.
— О ней с лапшой говорить — пустяшное дело, — пренебрежительно скривился Дроздов.
И вдруг этот тихоня рассвирепел. Сжимая кулаки, наступая на обидчика, закричал тенорком:
— Не имеешь права оскорблять! Чтоб это в последний раз!
В возбуждении Грунев говорил быстро, захлебываясь, слова будто наталкивались друг на друга, громоздились, теряя окончания, пузырясь.
Дроздов, уже привыкший мимоходом подтыривать Грунева, даже растерялся.
— Псих, а не лечишься, — пробормотал он, надевая темные очки, и вышел.
Очки эти врачи прописали из-за конъюнктивита носить несколько дней. И хотя сроки уже все истекли, Дроздов не торопился распроститься со своей, как он считал, привилегией: где надо и где не надо важно надевал очки.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
До армии Аким Крамов работал слесарем на станкостроительном заводе в Новосибирске и учился в вечерней школе. Так сложились семейные обстоятельства. Отец, тоже рабочий, внезапно умер, а были еще брат, сестра и часто болеющая мать. Значит, становись кормильцем.
Аким работал старательно. Относились к нему в цехе с большим уважением. Приняли в партию. Он мечтал о ракетных войсках, попал же в мотострелковый полк. Но, как человек долга, и здесь нес службу на совесть.
Крамов терпеть не мог неисполнительность, разболтанность, называл их разгильдяйством, и еще первое знакомство с Груневым, во время начальной подготовки, вызвало праведный гнев сержанта.
Рядовой Грунев был человеком, на которого, как считал Крамов, ни в чем нельзя было положиться. Решительно ни в чем!
— Рядовой Грунев, почему опоздали в строй? — спрашивал он строго.
— Часы подвели…
— Рядовой Грунев, почему расплескали воду?
— Совершенно случайно.
— Рядовой Грунев, почему не выполнили точно наряд?
— Мне плохо объяснили.
— Почему обувь не чищена?
— Не отчищается…
— Почему плохо выбриты?
— Я уже неоднократно объяснял: быстро растет…
Нет, просто этому разгильдяю лень было лишний раз побриться, почистить обувь, сменить подворотничок, но зато он охотно употреблял раздражавшие Акима выражения: «не исключаю», «весьма вероятно», «по здравому размышлению», «не может быть двух мнений», «странное совпадение»…
— Ну, а сами-то вы когда-нибудь виноваты бываете?
На такой вопрос Грунев ответа не давал, только обреченно опускал голову. «Конечно же, он никогда ни в чем виноват не был, все случайно и не стоит разговора», — сердито думал Крамов.
— Вы понимаете, чем может обернуться в бою безответственность? — наседал он. — Все должно быть в ажуре!
Это у Крамова любимое слово, как и слово «кондиция».
Сержанта возмущали в Груневе и его медлительность, и то, что ходил он, немного загребая носками, и полная житейская неприспособленность. Даже манера еды, когда тот меланхолически бултыхался ложкой в тарелке с борщом или измельчал на тончайшие волокна кусочки мяса и, прежде чем отправить их в рот, старательно рассматривал, словно решая, следует ли есть или все же воздержаться?
Большую часть времени Грунев пребывал в состоянии отрешенности, будто умышленно отгораживался от мира реального, и Крамов во всем этом усматривал небрежение службой, а подобное, в его представлении, было смертным грехом!
Порой сержанту хотелось взять Грунева за плечи и потрясти, чтобы очнулся, чтобы зажглись у него в глазах огоньки хотя бы возмущения.
Разговоры «педагогические» Крамов не признавал — не дети. Сунулся было к Груневу со строгой воспитательной проповедью, но тот с такой вынужденной покорностью слушал и не слышал его, такое унылое нетерпение было написано на его лице — когда же оставят в покое? — что Крамов в сердцах плюнул и ушел. Решил, что лучший способ воздействия на этого горе-вояку — почаще посылать в наряд вне очереди на кухню картошку чистить и тем довести его до нужной солдатской кондиции.